Новый труд по экономической истории России

• Рецензия на кн. проф. М. В. Довнар–Запольский, История русского народного хозяйства, т. I, Киев 1911 г. ¹

Заглавие книги г. Довнар–Запольского у многих из ее читателей вызовет вероятно такое же разочарование, как у пишущего эти строки. «История русского народного хозяйства», многотомная, ученая, — ведь это то, чего мы ждем, не дождемся уже много лет. История учреждений разработана для России очень хорошо, даже с историей «духовной культуры», литературы, искусства дело обстоит весьма недурно, а экономическая эволюция России все еще, по классическому выражению, «ждет своего исследователя». Есть отдельные монографии, но все это разрозненное, между собой мало согласованное, часто написанное с разных точек зрения, так что одну книгу нельзя рассматривать как продолжение другой, и очень многие книги сохранили теперь значение лишь как сборники материала. И вот нашелся человек, который все эти disjecta membra готов собрать в одно целое и обещает нам ряд томов по экономической истории России. Вы берете книгу, видите перед собой небольшой там в 360 страниц крупной печати, — это еще конечно ничего: может быть, автор мастер излагать свой предмет сжато. Перелистывая книгу, замечаете полное отсутствие «ученого аппарата», точных ссылок и цитат — это уже хуже: значит, всякое утверждение автора придется проверять путем длинных и кропотливых самостоятельных разысканий в его источниках. Начинаете, наконец, читать предисловие и узнаете, что «настоящая книга составилась из лекций, которые автор читал в университете св. Владимира и Киевском коммерческом институте». Итак это всего только университетский курс, один из бесчисленного количества курсов, читающихся в разных российских высших учебных заведениях.

Но, возразит нам читатель, и университетский курс может быть крупным научным событием: возьмите «Курс» Ключевского. Так — но ведь этот последний «Курс» сконденсировал результаты двадцатилетней работы. Г–н Довнар–Запольский — в этом не может быть сомнения — издал первую редакцию своего курса. Доказательства? Их сколько угодно. Раскройте II главу «Обзор условий экономического развития России», вы находите на второй же странице (44 стр. всей книги) такую тираду: «Север Европейской России, охватывающий собою страну в 20 000 кв. географических миль (если провести линию от Вассы через Петропавловск, Устюг Великий и Чердынь), по словам Венюкова, самою природою назначен лишь для полудиких звероловов и рыболовов, и здесь цивилизованный человек может жить только по нужде. Юго–восток Европейской России, по линии Кабула, Елизаветграда, Харькова, Саратова и Бузулука до морей Черного, Азовского, Каспийского и до подошвы Кавказа, т. е. площадь в 12 000 кв. миль, представляет собой безлесную страну, в большинстве случаев покрытую солончаками. Если исключить названные два пространства, в которых жизненные условия весьма затруднительны, то…» и т. д. (разрядка наша. — М. П.). Не ищите на карте Европейской России «Вассы» и «Петропавловска» — вы их не найдете: вы найдете «Вазу» (в Финляндии — по–шведски произносится, правда, «Васа») и «Петрозаводск». Но, скажет автор, это опечатки, это виноват корректор, а не я. Но пусть он вчитается во вторую половину своей тирады. Пусть сам проведет свою вторую линию, от Кагула до Бузулука через Елизаветград и Харьков: к юго–востоку от нее, в качестве страны, «в большинстве случаев покрытой солончаками», в которой «жизненные условия весьма затруднительны», у него окажутся вся Новороссия с Крымом, область Войска Донского, Кубанская область… Далее. «К невыгодам пространства, занятого Европейской Россией, относится и то обстоятельство, что почва ее лишена минеральных богатств», читаем мы на стр. 46. «Мы говорим конечно о той части ее, на которой развивалась русская история до XIX столетия, т. е. исключая юг России с его минеральными богатствами и Урал, разработка богатств которого началась только с Петра Великого. Таким образом основное пространство, где развивалась историческая жизнь, было лишено столь необходимого минерала, как железо» (разрядка опять наша. — М. П.). Пусть г. Довнар возьмет энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона, статью «Россия», отдел «Минеральные богатства России», он узнает, что «залежи железа во многих местах России громадны» и что в частности в пределах бывшего Московского государства («основное пространство, где развивалась историческая жизнь») такие залежи имеются в губерниях Калужской, Тульской, Рязанской, Нижегородской, Владимирской, Вологодской, Олонецкой и т. д. А как историк русского народного хозяйства он должен знать, что первые в России железоделательные заводы‑XVII века, и возникли они у нас в подмосковном районе — главным образом около Тулы. Далее, на стр. 49 мы читаем: «Небольшая Валдайская возвышенность представляет собой холмистое пространство, которое далеко не может претендовать на какое бы то ни было влияние; на климатические или другие условия страны. Она служит лишь водоразделом, питающим значительнейшие русские реки: Волгу, Западную Двину, Днепр, Дон и даже Мсту и Ловать. Параллельно с этой возвышенностью идет и другая, отделенная от первой низкой равниной, Приволжская возвышенность…». Последняя фраза разрешает недоумение, вызываемое первой: под «Валдайской» возвышенностью автор понимает Среднерусскую; но мы можем его уверить, что она отнюдь не «небольшая» — тянется на 1300 верст, почему и может питать столь отдаленные друг от друга реки, как Дон — с одной стороны, Мста и Ловать — с другой. С «Валдайских же гор Дон никогда не тек. Количество подобных выписок можно бы еще увеличить, но мы не станем больше мучить своего читателя. Более торопливо изданную книгу, чем работа г. Довнар–Запольского, трудно указать в русской исторической литературе. А между тем никак нельзя сказать, чтобы основная мысль, развиваемая в только что цитированной II главе автором, была неверна. Эта мысль сводится к тому, что главный «театр» русской истории до XIX в. представляет собою сочетание физических особенностей, на редкость неудобное для экономического прогресса, — более «неблагодарной» местности во всей Европе нет. В общем говоря, очень правильно, если только внести надлежащее ограничение, чего г. Довнар, к сожалению, не делает: некультурный и скудный характер присущ главным образом «основному пространству» — т. е. опять–таки территории Московской Руси. Уже Украина — театр; начальной русской истории — гораздо благодарнее: ее климатические и почвенные условия — нормальные для Средней Европы. А охваченное русской колонизацией в XVIII в. Черноморье приближается даже в этом отношении к Европе западной и южной: в Кубанской области, которую наш автор покрыл солончаками и сделал «весьма затруднительной» для проживания, там растут такие абрикосы, каких не видать окрестностям Парижа, а в Анапе можно найти виноград, какого в Париже ни за какие деньги не купишь. Жизненные условия восточноевропейской равнины весьма разнообразны: на ней уместились и черноморские степи и озерная область. Историко–географический вопрос и заключался в том, чтобы определить: что загнало великорусский народ в период его политической формации в самую унылую часть этого огромного пространства? Великорусский — потому что украинцы все время жили в гораздо более благоприятных условиях.

Но это все ошибки, так сказать, внешние, объяснимые особенностями (хотя отнюдь не «потребностями») «устного изложения». Мы должны сделать одну оговорку: в построениях автора огромную роль играет археологический материал, привлекаемый г. Довнар–Запольским в чрезвычайно широких размерах. Это, нужно сказать, придает его изложению большую свежесть: до сих пор историки–экономисты этим материалом почти не пользовались. Мы после увидим, какой методологической опасности подвергается автор, оставляя «говорить камни». Пока мы остаемся в области конкретных утверждений, и к ним относится наша оговорка: автор настоящей заметки не считает себя специалистом по древнерусской археологии, почему и не берется проверять данные г. Довнара, поскольку они заимствованы из этой области. Конечно, если бы книга была озаглавлена «Археологические данные как источник для экономической истории древней Руси», неархеологу нечего было бы и делать с фактической частью книги: оставалось бы выяснить вопрос, насколько ее выводы согласуются с тем, что можно считать установленным в истории хозяйства вообще. Но г. Довнар–Запольский озаглавил свою книгу «Историей русского народного хозяйства» и привлекает к делу наравне с результатом раскопок также и тексты; это делает книгу и в ее дактической части уязвимой и для неархеолога, для историка в тесном смысле этого слова. И вот историк должен сказать, что поспешным является не только изложение нашего автора: и в подготовительной работе, на которую опирается это изложение, чувствуется та же спешка. Приведем опять несколько примеров. На стр. 327 автор пытается определить высоту заработной платы в «древней Руси». Опорными пунктами для него являются: одна не совсем ясная статья карамзинского списка Русской правды — текст предположительно XIII в.; судебник царя Константина — памятник, возникший не то в Болгарии, не то в Моравии около IX столетия; данные об оплате труда мастеровых в Пскове в начале XV в. Из всех этих весьма, как видит читатель, разнообразных материалов склеивается целое, которое должно бы поразить всякого исследователя, хотя несколько «мыслящего экономически»: оказывается, что годовая батрачка на хозяйских харчах зарабатывала в «древней Руси» до ста рублей на наши деньги! Тогда как в настоящее время ей нигде, даже под Петербургом, не заработать больше 50 рублей. Хорошо было быть рабочим в «древней Руси»… Этот пример особенно показателен для одной черты нашего автора — отсутствия у него всяческой исторической перспективы. Ведь совершенно ясно, что на протяжении шести столетий (IX — XV вв.) заработная плата должна была испытать целый ряд колебаний; что даже в одно и то же время в Болгарии и Пскове она могла быть весьма различна. Для нашего автора все это — «древняя Русь», и эта «древняя Русь» равна себе на всем своем протяжении. Никакой попытки проследить эволюцию цен у автора нет и в помине. С ценностью денег повторяется то же самое, что с заработной платой. На стр. 211 автор устанавливает разницу в цене гривны кун и гривны серебра, т. е. устанавливает курс на серебро, существовавший в его «древней Руси»: «Гривна серебра, — категорически и без оговорки утверждает он, — была в 7½ раз больше гривны кун». Но, во–первых, курс этот меняли; основное направление этих перемен давным–давно установлено Ключевским: чем позже, тем серебро стоило дороже. Стало быть, какое бы то ни было сравнение двух денежных единиц, кунной и серебряной, допустимо только в определенных хронологических рамках. Но г. Довнар никакого определенного момента, к которому приурочивался бы его «курс на серебро», не указывает, а мы знаем по крайней мере один момент, для которого его расценка не подходит. В 1229 г., как видно из заключенного в этом году договора Смоленска с Ригою и Готландом, гривна серебра равнялась 4 гривнам кун, а не 7½ Автор не объясняет нам, почему он (игнорирует это вполне определенное, конкретное указание (косвенно подтверждаемое и другим документом — мирной грамотой новгородцев с немцами 1195 г.). Между тем странным образом оно больше ладит с его взглядами на роль драгоценных металлов в «древней Руси», нежели его собственный расчет. Г–н Довнар–Запольский (всячески внушает своему читателю, что древнерусский денежный оборот был очень велик по объему и интенсивен. «Среди населения обращалось значительное количество драгоценных металлов, — говорит он. — Скоплявшиеся в руках отдельных лиц капиталы вообще имели внушительный размер. Он внушителен даже для настоящего времени, если просто перевести на вес те драгоценные металлы, сведения о размерах которых до нас дошли» (стр. 332). «Как бы мы ни расценивали тогдашнюю гривну, все же ясно, что капиталы, которыми частные лица обладали в древней Руси, представляют собою огромное состояние и что количество таких лиц бесспорно было велико» (стр. 336). «Если у древнерусских людей скоплялись большие богатства, то, с другой стороны, видные люди того времени несли большие расходы» (стр. 339). Рассказы летописи о «множестве золота и серебра» автор везде принимает и в буквальном и в фигуральном смысле слова «за чистую монету». Но раз серебряная и золотая монета встречалась тогда в таком изобилии, ее покупная сила не могла быть чрезмерно высока, сравнительно с временами более поздними. Между тем, принимая гривну кун за 100 современных рублей (стр. 327), а гривну серебра за 7½ гривен кунами (стр. 211), мы получим для серебряной гривны, т. е. для слитка серебра весом от 1⅓ до ½ фунта — 750 рублей. Серебро стоило от 1500 до 2250 рублей фунт по этому расчету, — тогда как теперь оно стоит не более 20 рублей за фунт: в «древней Руси» металлы были от 75 до 112½ раз дороже, чем теперь! Одно из двух: или металл в Киевской Руси был так же редок, как в XV в. (рубль XV в., как известно, равнялся 100 теперешним), — тогда ни о каком «множестве серебра и золота» для тех времен говорить не приходится, или расчет г. Довнар–Запольского придется очень понизить. Если принять расчет одного из оппонентов автора (приводимый ими в примечании к стр. 329), считающего гривну кун минимально за 24 рубля, и считать вместе с проф. Владимирским Будановым в гривне серебра 4 гривны кун, то фунт серебра будет стоить 200–270 рублей: в 10–15 раз дороже современного. Это вполне допустимо: торговые обороты городской Руси XI — XIII вв. могли быть немногим ниже таковых же Московского государства XVII в. — (Времен зарождения русского меркантилизма. Рубль же Алексея Михайловича, содержавший в себе приблизительно вдвое более серебра, чем современный, по своей покупной силе равнялся 17 теперешним согласно известному исследованию Ключевского.² Для Московской Руси XVII в. мы имеем таким образом отношение 1:8,5, для Киевской нет больших препятствий принять 1:10 или 1:12.

Но признание Киевской Руси страной относительно развитого денежного хозяйства вовсе еще не обязывает нас признавать непреложною истиной россказни монахов–летописцев о «золоте и серебре бещисла», розданных тем или другим князем церквам и монастырям. Вполне естественно, что монахи старались раскрасить душеспасительные и полезные для них примеры самыми яркими красками, но давать себя гипнотизировать подобными рассказами и принимать слова летописи за документ так же странно, как принимать древнерусские иконы за фотографии. Между тем, стремясь возможно скорее набрать как можно больше как можно более ярких картин для иллюстрации своих слишком поспешно составленных обобщений, наш автор позволяет летописи загипнотизировать себя до того, что буквально перестает видеть настоящие, подлинные документы. На стр. 323 мы читаем: «Летопись сохранила нам замечательный образчик состава богатства волынского князя Владимира Васильевича, умершего в 1287 г. Это был очень рачительный хозяин, человек, отличавшийся точностью, аккуратностью. Летописец описывает, каким церквам и сколько он давал драгоценных сосудов. Запись настолько подробна, что можно предположить о знакомстве осведомленного летописца с официальными расходными записями князя… Не знаем, приводит ли летописец полный перечень всего пожертвованного князем, но во всяком случае эти пожертвования были весьма многочисленны, что указывает на богатство князя. Но очевидно это богатство состояло из движимого имущества, преимущественно из драгоценных металлов и каменьев. В самом деле, в своем завещании князь перечисляет свое недвижимое имущество. Оно состояло из города Кобрина и четырех сел, одно из которых было куплено самим князем, причем за село была заплачена относительно небольшая сумма денег, всего 60 гривен кун, да в придачу 5 локтей скорлаша и дощатая броня. Итак князю принадлежало всего четыре сельских участка и городок, население и доходность которого трудно учесть… Ясно, что богатства князя Владимира не основывались на землевладении…». Если теперь вы возьмете летопись и станете в ней искать следов «официальных расходных записей» князя Владимира, то вы ничего подобного не найдете; зато найдете обширную стереотипную «похвалу» этому благочестивому государю, часто «снимавшемуся со епископы и шумны». В этой «похвале» и тот список церковных пожертвований, о которых говорит наш автор: совершенно очевидно, что покойный князь был щедрым благотворителем церквей и монастырей и вообще человеком очень набожным (одно «евангелие апракос» и несколько «апостолов» он «сам списал»). Но чтобы все богатство Владимира Васильковича состояло из движимого имущества, отсюда еще не следует, напротив, есть полная возможность допустить, что все эти евангелия и «апостолы» были «окованы» серебром и золотом на доходы с недвижимых имений. Ибо прежде всего другого князь Владимир был крупным землевладельцем — летопись упоминает не один, а несколько городов, ему принадлежавших (кроме Кобрина еще Любомль, где князь и умер, Всеволожь, Каменец и др.) и много сел. В завещании также совершенно определенно об этом упоминается: «Землю свою всю и городы» Владимир оставил брату Мстиславу. А город Кобрин с четырьмя селами, это была вдовая часть, оставленная на прожиток княгине. «Ясно», что г. Довнар–Запольский так увлекся церковными славословиями, приняв их за документ, что настоящего документа не прочел до конца, вернее, начал читать не с начала, ибо о Мстиславе в завещании говорится раньше, чем о княгине.

Но мы боимся, что читатель уже утомлен нашим перечнем ошибок и недоразумений г. Довнар–Запольского, а этот последний вправе был бы претендовать на нас, если бы мы ограничились перечнем технических недочетов его работы, не коснувшись ее идейного содержания, тех взглядов, которые развиваются на страницах «Истории русского народного хозяйства», т. I. Меньше всего нам хотелось бы говорить о самых общих взглядах г. Довнара, излагаемых в главе первой («Введение. Научные схемы экономического развития»). Не хотелось бы потому, что автор безнадежно путает «историю» и «теорию» народного хозяйства, и разъяснению этой путаницы пришлось бы совершенно непроизводительно с точки зрения интересов читателя отвести целый ряд страниц. К счастью, автор сам признался косвенно, что к главным части его работы «введения» со всеми изложенными в нем «схемами» никакого отношения не имеют. Во введении он чрезвычайно горячо адоптирует схему П. П. Маслова (стр. 7–10), кладущего в основу своей классификации производство; между тем г. Довнар начинает свою книгу с характеристики обмена, посвящает ему пять глав из тринадцати и фактически большую половину своей книги 66 (стр. 71–220, причем собственно «История русского народного хозяйства» и начинается со стр. 71, ранее стоят два «введения»: методологическое и уже разобранное нами историко–географическое). К производству он переходит лишь под конец, т. е. идет путем, диаметрально противоположным пути Маслова. Прочел ли он Маслова только после того, как книга, в основных чертах была уже готова, или просто оказался не в силах втиснуть живой исторический материал в рамки отвлеченной теории (мы бы предпочли думать последнее), но это несоответствие усвоенной им схемы экономического развития и схемы его книги он даже сам заметил и пытается — крайне неловко — объяснить в предисловии «особенностями устного изложения». Причем тут «устное изложение» — едва ли кому понять. Но ясно, что «научные схемы» к основному содержанию книги г. Довнар–Запольского не имеют никакого отношения, и мы без всякого греха можем оставить его теоретическое введение в покое. Второе введение — географическое, как сейчас упомянуто, нами уже рассмотрено: к тому, что сказано на этот счет выше, прибавить нечего. Остается рассмотреть остальные 11 глав, причем в их анализе (по необходимости довольно беглом) мы пойдем все–таки путем, обратным порядку, принятому автором, и начнем с производства — не в угоду какой–либо отвлеченной схеме, а просто потому, что исторически производство предшествует обмену: пока ничего не произведено, нечем и обмениваться.

Посвященные производству главы «Истории» должны бы были быть чрезвычайно интересными. Первый том работы г. Довнар–Запольского касается «древней Руси», как нам уже приходилось упоминать. Сюда, значит, прежде всего другого входит то, что хорошо выражается по–французски трудно переводимым термином «les origines» («происхождение», как обыкновенно передают этот термин наши переводчики, дает совсем иной оттенок). Со времени Липперта и Бюхера, les origines народного хозяйства привлекли к себе ряд талантливых исследователей. От старых схем не осталось камня на камне: на помощь истории пришла сравнительная этнология и открыла такие перспективы, которые никому и не грезились. Кто бы подумал двадцать лет назад, что в Полинезии удастся найти точную копию феодальной вотчины, знакомой нам по средневековым картулариям? Кто бы сказал, что в густонаселенных областях экваториальной Африки перед нами живьем встанет поздняя средневековая Европа с ее развитием ремесла, цехами, мелкими городскими рынками, примитивной бюрократией, и т. д. и т. д.? Кое в чем и наш автор примыкает к новейшим течениям. На стр. 211 например (уже цитированной нами по другому поводу) он: устанавливает факт существования в средней Руси «символических денег» — меховых лоскутов. Факт этот долгое время оспаривался историками, которым казалось, что «условные деньги», денежные знаки, не имеющие «самостоятельной ценности», свойственны только новому времени, когда изобретены были ассигнации. Но наличность «символических денег» даже у очень низко стоящих племен теперь твердо установлена сравнительной этнологией,³ и наблюдения г. Довнар–Запольского дают очень интересную параллель к фактам, приводимым Шурцем. К сожалению, эту услугу науке наш автор оказывает, по–видимому, нечаянно и бессознательно: никакого намека на то, что он понимает значение своего открытия, у него нет, нет: и никаких следов знакомства с Шурцем и всей новейшей после Бюхера литературой по эмбриологии народного хозяйства. Встречаете вы у него рубрику «Зачатки земледелия», и понятно живо заинтересовываетесь: как–то он разрешает эту проблему, когда–то, в дни Липперта, столь соблазнительно ясную, а теперь, в дни Эд. Гана, столь безнадежно запутанную? ⁴ Читаете и убеждаетесь, что для г. Довнара самой проблемы не существует. По–прежнему, как тридцать лет назад думали люди, он думает, что «первичное хозяйство было исключительно охотничьим и рыболовческим» (стр. 224), а потом, когда уже пошла настоящая «древняя Русь», а не «зачатки», «пахали лошадьми и волами» (стр. 229). Ему и в голову не приходит, что между зачатками земледелия и пашней лошадьми и волами, т. е. земледелием современным, лежит больший хронологический промежуток, нежели между изобретением плуга, с одной стороны, и аэроплана — с другой. Что с этой тысячелетней эволюцией (и это еще очень скромно, если мерить ее тысячами, а не десятками тысяч лет) связан ряд таких социальных переворотов, как превращение «материнской» семьи в «отцовскую» и, очень может быть, происхождение рабства, оставляя даже совершенно в стороне новейшие попытки привлечь сюда чуть не всю историю религии. И тут–то обнаруживается, как мало одного археологического сырья для того, чтобы восстановить картину древнего быта. Г–н Довнар — ничего не слыхал о «мотыжном» ручном земледелии, и ему ничего не творят те тяжелые каменные мотыки, которые находил еще гр. Уваров наряду с другими неолитическими древностями; а современному историку–экономисту они скажут так же много, как и тот факт, что «соха» — чрезвычайно старинное общественное слово — в одних славянских наречиях значит то же, что и теперь, а в других означает просто «палку» или «жердь». Сначала виловитый сук, потом каменная мотыка, потом соха, запряженная лошадью, — этапы намечаются довольно отчетливо. Правда, археология нам не скажет, какому племени принадлежали эти различные этапы, но на помощь археологии приходит лингвистка — лингвистика, совершенно пренебрегаемая г. Довнаром, но тут, в вопросе о земледелии, говорящая довольно явственно: не подлежит сомнению, что хлеб («жито») был исконной славянской пищей, а земледелие — исконным занятием славян еще до начала их миграций, т. е. до появления славян в Поднепровьи. Само собою разумеется, что теперь, при современном состоянии истории народного хозяйства, это не значит, как значило бы пятьдесят лет назад, что первые славянские поселенцы стояли на очень высоком культурном уровне: мы теперь знаем, что люди начинали с земледелия, рядом с охотой, и что позже всего им удалось приручить животных, — позже всего они перешли к скотоводству. Отмечаемый нашим автором факт, что скот в древней Руси был редок и дорог (см. например стр. 327–328 и в других местах), является одним из любопытных образчиков архаичности древнерусского экономического строя точно так, как явственные следы «материнского права» в древнерусских памятниках служат признаком архаичности тогдашнего строя юридического. Но г. Довнар–Запольский и тут, устанавливая факт, не делает из него никаких выводов, видимо и не подозревая, какие выводы можно сделать. Нет конечно надобности идти в этих выводах так далеко, как вдет упоминаемый нашим автором в числе его пособий Пейскер.⁵ Но влияние ссуд скотом на развитие зависимых отношений позднейшего «крепостного права» было подмечено еще весьма старыми исследователями (для древней Ирландии, например Самнером Мэном). У нас имеется такой драгоценный в этом отношении памятник, как известные статьи карамзинского списка «Русской правды» (49–56 по обычному разделению), такое указание, как название «скот» в качестве синонима «имущества», «денег». Г–н Довнар приводит еще кое–какие детали, ведущие в том же направлении (см. например его толкования слова «отарица» на стр. 311). Но статьями карамзинской «Правды» он пользуется только для установления цен на скот (попытка довольно неудачная, ибо цены явно «примерные», быть может, вовсе не соответствовавшие рыночным) — связать же воедино все свои отрывочные указания насчет древнерусского земледелия и древнерусского скотоводства он и не пытается. Несмотря на то, что ему хорошо известно, как в те времена «пахали лошадьми и волами», известно, стало быть, что скот составлял необходимую принадлежность древнерусского земледельческого инвентаря, интегральную часть тогдашнего «сельскохозяйственного капитала», он предпочитает толковать о «земле», приобретающей значение капитала», повергая тем в отчаяние всякого, хоть несколько усвоившего экономическую терминологию, — настоящего «капитала» он упорно не замечает.

Les origines русского земледелия и после книги г. Довнар–Запольского остаются в том же виде, как были до нее. Несколько страниц об экономической культуре древних славян в известной книге проф. Грушевского (I том истории украинского народа) дадут читателю больше, чем все рассуждения нашего автора о «зачатках». Лучше обстоит дело с землевладением ⁶ — тою областью, которая так хорошо относительно у нас распахана тремя поколениями историков–юристов. Правда, и тут начинается с довольно безнадежных рассуждений о «трудовом начале» и тому подобных архаических сюжетах, ныне оставляемых даже народнической публицистикой. Но установив, по обыкновению мимоходом, что земля принадлежала тому, кому принадлежал скот (стр. 292), и по обыкновению же не заметив этого, наш автор под конец очень правильно отстаивает мнение, далеко еще не пользующееся в нашей литературе правом гражданства: мнение о существовании у нас в древности самостоятельного крестьянства, лишь весьма медленно и постепенно экспроприированного крупным землевладением. Противоположный взгляд сложился на почве той грандиозной экспроприации крестьянства, которая была совершена в 1861 г.; единственным моральным оправданием этой позднейшей экспроприации могло быть только отрицание экспроприации первоначальной — крестьянская земля была дана крестьянину помещиком, потому помещик и может теперь часть земли взять обратно, а за остальную потребовать деньги. Затем примешался национализм: отсутствие мелкой земельной собственности в древней Руси явилось одним из наших национальных своеобразий, наряду с отсутствием у нас феодализма, борьбы «общества» с «властью», и т. д. и т. д. Давно пора с этими «своеобразиями», обосновывавшими в конце концов ту мысль, что «мы не Европа», что у нас «свой путь» и пр., покончить. Теперь перестают спорить, что у нас был в той или иной форме феодализм (единой формы, как известно, и на Западе не было), признают наличность политической оппозиции в Московской Руси дней ее расцвета, — пора признать, что и развитие аграрных отношений у нас шло так же, как и всюду: путем поглощения мелкой земельной собственности крупной, феодальной и порабощения мелкого землевладельца «боярином» — «сеньором». Конец этого процесса захватывает еще Московское государство XVI в., но уже в Киевской, а тем более в Новгородской Руси он наметился вполне отчетливо. К тому, что говорит наш автор на стр. 299–305, можно, вообще говоря, присоединиться. Правда, фактический материал, приводимый им, крайне скуден; картины процесса он не дает и здесь, как не дает ее нигде (не станем утверждать, что здесь, по состоянию материала, это и возможно: подождем настоящей, научной обработки вопроса). Тем не менее, вынужденные суровым долгом критика отмечать исключительно отрицательные стороны разбираемой книги, мы с особенной охотой отмечаем эту положительную ее черту.

О тесной связи земледелия и скотоводства мы только что говорили очень много. Охота в первобытном обществе является почти всегда подсобным промыслом при земледелии, — самостоятельную роль она играет редко. «Чистые охотники» — большое исключение на земном шаре, и конечно глубоко неправы те историки, которые стремятся изобразить население Киевской Руси охотничьим народом, да еще привлекают для доказательства такие источники, как рассказы Мономаха о его княжеских забавах.⁷ Знатные люди всюду тешились охотой не только в средние века, но и гораздо позднее, только к хозяйству народной массы это имеет мало отношения. Г–н Довнар–Запольский не разделяет этого предрассудка — он прекрасно понимает, что современники Владимира Мономаха были прежде всего другого земледельцами, охота же получила известное значение лишь в связи с заграничным торгом мехами. Тем удивительнее, что он находит нужным выделить охоту и скотоводство в особую главу, где говорится кстати и о добывании соли и железа (вопреки введению железо здесь оказывается и в «основном пространстве…». Правда, в школьных учебниках все это — «добывающая промышленность», но экономисты уже довольно давно привыкли изучать хозяйственные явления в известной внутренней связи, рассматривать хозяйство как некоторого рода социальную организацию. В современном, даже школьном учебнике политической экономии было бы несколько странно видеть в одной рубрике каменноугольную копь и охоту за зайцами на том основании, что то и другое одинаково относится к «добыванию». Но наш автор так верен этому «добывательному» основанию классификации, что относит сюда же «добывание» рабов, охоту за человеческим мясом! «Этот товар служил, особенно в древнейший период, бесспорно одним из важных предметов вывоза, поэтому естественно рождается вопрос и о способах его добывания» (стр. 251). Это, нужно сказать, единственно оригинальное место данной главы: все остальное, что умеет автор сказать о своей «добывающей» промышленности, более или менее давно известно. А так как и колоссального значения для Киевской Руси работорговли автор не уловил, — об этом нам еще придется говорить ниже, — то собственно в этой главе решительно нечего отметить: и здесь все после книги г. Довнар–Запольского остается в том же виде, как было до нее. Это нельзя сказать вполне о главе, посвященной обрабатывающей промышленности (глава X). Здесь очень много свежих и интересных данных о технике древнерусского ремесла. Но так как мы имеем перед собой книгу по истории хозяйства, а не ремесленной техники, то читатель ищет главным образом опять–таки фактов, относящихся к организации ремесла, — и те беглые замечания на этот счет, которые он находит на стр. 279–283, его едва ли удовлетворят. Они только показывают, до какой степени важно для историка русского народного хозяйства знакомство с западной историко–экономической литературой, ибо даже и этих беглых замечаний не было бы по всей вероятности, не прочитай автор по крайней мере Бюхера. Благодаря этому он кое–что узнал и о перехожем ремесле, и о работе на заказчика, и о возникновении мастерской: подобрать для всего этого примеры из памятников Киевской Руси оказалось совсем не трудно, но сделано это весьма наскоро, и капитальный вопрос — о работе для рынка — остался здесь неосвещенным.

Близко подходит автор к этому вопросу в главе VI, посвященной внутренней торговле. К сожалению, в этой главе особенно чувствуется одно неприятное свойство книги Довнар–Запольского — свойство, о котором нам еще не приходилось говорить: необыкновенная хаотичность изложения. Автор неясно представляет себе, о чем именно хочет он говорить: об обмене между отдельными русскими областями или же об образовании мелких местных рынков, соответствовавших «городским рынкам» Бюхера, куда каждый местный крестьянин мог съездить и обратно приехать в один день, от восхода до захода солнца. Существование таких мелких рынков для Новгородской области давно известно: это рядки и погосты. Поселки ремесленников при них указывают и на характер ремесла. Вопросы Кирика, цитируемые автором на стр. 174, дают понять, что на этих мелких рынках торговали и съестными припасами. Сравнительные этнологические наблюдения показывают, что такой мелкий обмен широко распространен даже на очень низкой ступени экономического развития; известное исследование Шурца ⁸ дает целый ряд случаев изготовления съестных припасов для продажи в очень глухих углах Африки (включительно до каннибалов, у которых можно встретить на рынке и человеческое мясо). Наличность мелких торговых районов в Киевско–новгородской Руси более чем вероятна. Но наш автор быстро бросает эту тему (мимоходом он возвращается к ней еще на стр. 176–177), увлекшись грандиозностью киевского и новгородского рынков, а потом бросает и вообще внутреннюю торговлю, заинтересовавшись вопросом об иностранных купцах в России (стр. 178 и след.). Вопрос о характере, формах и размерах собственно внутреннего обмена остается мало освещенным. При этом автор по обыкновениию не усваивает и значение данных, которые он умеет (привести: так приводимые им на стр. 180 цифры новгородских гостей в Торжке, Переяславле и т. д. — 2000 человек и т. п. — не наводят его на мысль о ремесленном характере древне-русского, как и вообще средневекового, торга, о том, что эти «гости» были в сущности нечто вроде теперешних коробейников. Тут ему не помог и Зомбарт — «Происхождение современного капитализма» значится в числе его пособий.

К сожалению, те же самые недостатки — хаотичность изложения, отражающая собой отсутствие ясно сознаваемой цели исследования, — характеризуют и главную часть его труда, очерк внешней, заграничной торговли древней Киевско–новгородской Руси. Этой внешней торговле посвящены сплошь три главы — III, IV и V и в значительной части главы VII, XII и XIII. Основная мысль всех этих глав резюмирована автором на стр. 351: «Вся древнерусская жизнь была проникнута интересами торга, промысла». Мысль эту автор не считает «общепризнанной»: «проводимый нами взгляд нуждается еще в сильной защите», говорит он (стр. 342). Можно сказать однако прежде всего, что взгляд этот весьма не нов: он идет еще от Шторха (конец XVIII в.) и считает в числе своих защитников — хотя без столь грубых преувеличений, как у нашего автора — не кого другого, как В. О. Ключевского. А так как по «Курсу» последнего училась, можно сказать, вся Россия, то в этом отношени наш автор должен был найти весьма благодарную, хорошо подготовленную почву: выступать в позе человека, провозглашающего какое–то рискованное новшество, у него едва ли были серьезные снования. С точки зрения внутреннего развития русских славян, торговому капитализму или его зачаткам, — далее, пожалуй, дело не пошло, — может быть, и неоткуда было взяться; но его могло навязать им их международное положение. Выйдя к Поднепровью и Подонью, они оказались в центре торговой схемы, наложеной давным–давно еще греческими колониями на северном берегу Черного моря, когда обитатели черноморских степей назывались «скифами». Еще у Геродота и Полибия мы находим классическую формулу обмена, повторенную больше тысячи лет спустя князем Святославом: через посредство степняков эллины получали из южной России меха, мед и рабов — «едва ли не самых лучших». За этим товаром привыкли сюда обращаться, кто бы здесь ни сидел: скифов сменили печенеги, половцы, татары, — схема все оставалась та же, пока северное земледельческое население не продвинулось до Черного моря и не усилилось политически настолько, что перестало служить готовой добычей всякому предприимчивому хищнику. Вариантом, свойственным собственно древнерусской истории, является выступление на этой традиционной сцене, почти 74 одновременно, в VIII — X вв., с одной стороны, норманнов, с другой — арабов. Объяснение этому варианту приходится искать в местных, специальных условиях Северной Европы и Передней Азии: г. Довнар–Запольскому не приходится поэтому ставить в вину, что он этого рода изысканиями не занимается, — напрасно даже он дает мимоходом такие ничего необъясняющие объяснения, как «распадение халифата» и т. п. (стр. 111). Русскому историку остается принять появление скандинавов и арабов просто за факт, но уклониться от объяснения последствий этого факта он не может. А ближайшим последствием было возникновение на восточно–европейской равнине целого ряда городов, полуторговых центров, полуразбойничьих стоянок, откуда чрезвычайно энергично производилось «первоначальное добывание» необходимого южанам товара, главным образом рабов. Этот разбойничий характер первичной торговли совершенно стушевывается за массами серебра и золота, слепящими глаза нашему автору: тут опять ему оказался бесполезным Зомбарт. А между тем тут ключ ко всему процессу и к его началу: этим объясняется, почему у нас «политическими строителями» оказались норманны, всюду в других местах выступающие в качестве морских разбойников, — и к его концу: мало–мальски оперившись, население должно было без оглядки убегать от «великих торговых путей» в места хотя глухие и хмурые, но куда зато трудно было добраться разбойничьим шайкам работорговцев. Но еще англичане XVIII в. хорошо знали, что ничто так не помогает «собрать огромные богатства», как торговля невольниками. За восемьсот лет было то же самое: работорговля приносила на Русь огромные по времени количества драгоценных металлов и предметов роскоши; только для массы населения от этого мало было проку — городской капитал, проникая в деревню, крепостил ее население не только для продажи на вывоз, но и для собственного потребления. И это было для населения лишним поводом разбегаться. В конце концов временное запустение Киевской Руси, как ни задержало оно процесса исторического развития, было объективно необходимо в интересах этого последнего: на перекрестках, где поминутно грабили, и прямо и косвенно, ничего прочно создать было нельзя; надо было отойти в сторону и там собраться с силами.

Так рисуется процесс нам. Мы вовсе не думаем навязывать такого его понимания г. Довнар–Запольскому; но любопытно было бы все–таки знать, как же он этот процесс понимает? Мы находим у него необычайно обширное и весьма в конце концов утомительное перечисление богатств, которыми располагала его «древняя Русь». Но как эти богатства были распределены? Какое значение имел торговый капитал для страны? Всегда ли он имел одно и то же значение, или например Киевская и Новгородская Русь представляли в этом отношении два различных типа? Он, правда, упоминает, что наряду с богатыми были в «древней Руси» и бедные; он обещает даже посвятить вопросу о «богатых и бедных» целую главу (XII). Обещание остается неисполненным: на самом деле, все главы посвящены «богатым»; «бедным» достались только последние полторы страницы. Мы совсем не к тому привели это, чтобы пожаловаться на автора: вот–де бедняками пренебрегает. Мы хотим только сказать, что анализ у него совершенно отсутствует