I
Бывавшим на профессиональных съездах нынешней весны наверно запомнилась характерная фигура одного оратора. Он начинал обыкновенно с заявления, что он истинный, настоящий социал–демократ, близко знакомый с социал–демократическими партиями культурного Запада (в публике шептались, что он друг Каутского, пил чай с Бернштейном и чуть ли не на «ты» с Бебелем). И вот он с грустью должен заявить, что русские социал–демократы совершенно его не удовлетворяют (его — а стало быть и Запад? соображала публика. Ведь он там свой!). Все это не то, все они делают не так, как нужно. Закончив обещанием всяких бед этим узким и нетерпимым людям, сделавшим из культурного, широкого, приличного, одним словом, истинноевропейского движения — какую–то угрюмую, мрачную, фанатическую секту, оратор уходил под гром аплодисментов. Аплодировавший буржуа был утешен: ему сказали то самое, что и он всегда думал. Не могут быть эти грубые всклоченные «агитаторы» товарищами тех европейских знаменитостей, о которых сам г. Иоллос пишет с почтением. И притом, что за неблагопристойная привычка называть «буржуа» всех, кто признает учтивые манеры и крахмальное белье? Какой же он буржуа, если вчера еще пожертвовал десять целковых на стачечников? Наверное это «не те». И вот теперь «друг Каутского» подтверждает, что «не те». И утешенный буржуа, окинув презрительным взглядом «агитаторов», начинает мечтать о том, как в России появятся, наконец, «настоящие социал–демократы культурного, западноевропейского типа» — придут, вежливо раскланяются и станут разговоры разговаривать тихо, смирно и благородно, совсем как г. Иоллос изображает в «Русских ведомостях».
Прошло несколько месяцев. «Узкий и нетерпимый фанатик», всклоченный агитатор, стал господином положения. Брошенные им в массы лозунги пошли далеко за пределы того, что могла охватить какая бы то ни было организация. И под знаменем с этими лозунгами встали рабочие массы со всех концов страны и нанесли смертельную рану зверю… Одновременно сдала и верная — хотя бессознательная и невольная — союзница «истинных социал–демократов», русская цензура, позволявшая русскому читателю знакомиться с социал–демократией лишь по корреспонденциям «Русских ведомостей». Появилась подлинная социал–демократическая литература, — и буржуа не без смущения прочел сочувственные, иногда восторженные строки о русском пролетариате и его вождях, вышедшие из–под пера «самого» Каутского и «самого» Бебеля. Буржуа смутно почувствовал, что «друзья Каутского» его водили за нос, — и стал проникаться почтением к тем, кого еще вчера он третировал, как мальчишек, — иногда, по новости дела, преувеличивая это почтение до смешного…
Положение «истинных социал–демократов» стало приближаться к трагическому. В глазах буржуа — это они не могут не чувствовать — они день ото дня теряют кредит. А к тем, чье имя они с таким эффектом «заимствовали» столь долго перед наивной толпой, — к социал–демократам, — после всего бывшего пойти нельзя. Остаться «за штатом» в тот самый момент, когда вся страна встала как один человек, когда только что открылась возможность широкой политической работы, — быть «исключенными из революции» — худшего ничего не могло бы случиться с человеком живого политического темперамента; а в нем нельзя отказать таким «истинным социал–демократам», как г. П. Струве. Только взвесив все это, можно оценить тот тон сдержанной ярости, какой звучит из каждой строчки его письма, напечатанного в № 314 «Русских ведомостей».
Когда–то вождь легального «марксизма» (в сущности развившего идеи революционеров 80‑х годов, Плеханова и группы «Освобождение труда», вождь по крайней мере в глазах большой публики, в глазах молодежи, жадно ловившей каждое его слово, г. Струве уже в те времена вызвал у одного злого, но, как оказалось, проницательного, наблюдателя замечание, что «марксизм» г. Струве не столько пролетарский, сколько буржуазный. Может быть, это было неизбежное условие «легальной» пропаганды, но развитие капитализма ярче выступило в марксистской журналистике 90‑х годов, нежели развитие тех сил, которые должны были подточить и разрушить капиталистический строй. Мы нисколько не думаем ставить этого на счет г. Струве или тогдашней журналистики вообще, — но уже данное условие как нельзя лучше стушевывало разницу между революционным социализмом, каков марксизм, и социализмом эволюционным — вроде английского фабианства. Социал–демократ и трэд–юнионист, которых никак нельзя смешать на ярко освещенной политической сцене свободной страны, в наших цензурных потемках не особенно зоркой публикой легко принимались — если не один за другого, то за две разновидности одного и того же вида. Когда появилась книга Бернштейна — и тотчас же с поразительной быстротой начался у нас знаменитый «кризис марксизма» — внезапность была больше кажущаяся. «Критика Маркса» отвечала в сущности назревшей потребности примирить практическую политику — политику мирной экономической «эволюции» — с теорией. Из Маркса нельзя было выкинуть ни обострения классовых противоречий, ни конечной катастрофы. Бернштейн «исправлял» Маркса как раз в этом пункте расхождения «эволюционного» и «революционного» социализма и прокладывал мостик к буржуазной демократии. Когда «критики» немного спустя почти in corpore оказались в «Освобождении», то это был лишь новый, вполне последовательный шаг на том же пути.
Г–н Струве уехал за границу уже готовым «освобожденцем» — и было бы странно упрекать его за «измену», когда всему виною были наши политические потемки и близорукость публики. В «Освобождении» он мог высказываться, не стесняясь, — не только по поводу экономических, но и по поводу политических вопросов, не только по поводу капитализма, но и по поводу социализма. Надо было размежеваться и размежеваться немедленно. Надо было открыто стать на точку зрения примирения классовых интересов, надо было прямо сказать, что социал–демократы — и не только русские, а всякие конечно, ибо русские ничем принципиально от других не отличаются — не правы, поскольку они являются революционерами, т. е. последовательными марксистами. И тут начинается вина г. Струве: он этого не сделал, он продолжал держать русскую читающую публику под обаянием своего былого марксизма.
В глазах публики, и на этот раз уже не без своей вины, г. Струве продолжал оставаться «истинным социал–демократом». Встречая на страницах «Освобождения» злобные выходки против русских социал–демократов, публика объясняла их не тем, что г. Струве принципиально разошелся с этой партией, а тем, что русские с. — д. очень плохи, и г. Струве, избалованный социал–демократией Запада, не может стерпеть их несовершенств.
Прошли четыре года. Г–н Струве вернулся, ничего не забыв и ничему не научившись. Но если он не изменился, то обстановка его деятельности изменилась до неузнаваемости. Вместо прежних политических сумерек, где все кошки были серы, яркий свет — более яркий, чем на буржуазном Западе — освещает каждую складку, безжалостно выдавая всякое пятно, всякую прореху. И г. Струве, к своему величайшему удивлению и гневу, увидел, что он — с позволения сказать — почти в костюме Ивана Ивановича из последнего фельетона Горького… В порыве отчаяния он спешит скрыть свою наготу, где только можно, хотя бы под рясой отца Гапона, лишь бы не оставаться на виду и одиноким. Случайный человек русского безвременья, подающий руку случайному человеку революции — какая характерная картина! С плохо выделанным презрением сне замечая» русских социал–демократов, которые тем не менее поминутно попадаются ему под перо, г. Струве обещает буржуазным читателям «Русских ведомостей» подарить им, наконец, долго жданную игрушку — «настоящую» «европейскую» социал–демократическую партию, «вроде германской» (чёрт возьми! мелькает у него в голове, ведь «они» теперь всего Каутского перевели и Бебеля тоже, нет, германская неудобна) — скорее «вроде бельгийской», спешит он поправиться. Там, мол, Вандервельде все–таки вроде Бернштейна. И займется этим делом «энергичный С. Н. Прокопович», так много сделавший для русской либеральной буржуазии, но под конец за что–то разгневавшийся на нее и решивший благодетельствовать пролетариату. Он кое–что сделал уже и для этой «неорганизованной» массы: публичные лекции, там кооперацию, профессиональные союзы. Ведь никто не заботится: эти социал–демократы умеют только кричать о вооруженном восстании, а не то чтобы заняться «просветительной работой на основе широкой терпимости»… к буржуазии.
Господа! Кого вы обманываете? Ведь все, включительно до двенадцатилетних детей, знают, что пролетариат в России организуется в размерах и с быстротой, неслыханных не только у нас, но и где бы то ни было на данной ступени экономического развития, — и что организуют его именно ненавидимые вами социал–демократы, с их «методами грубого захвата», — корректнее говоря, с их революционной тактикой. И на все ваши заигрывания с рабочими сознательный пролетариат отвечает вам резолюциями, обиднее которых трудно что–нибудь придумать. Ступайте лучше назад к Иванам Ивановичам. Подумайте: как они, бедные, без вас будут? Кто им программу составит? Кто им резолюцию проредактирует? А уж как они благодарны вам будут — не то, что эти грубые рабочие…
Газета «Борьба», 1905 г., № 3 от 30/XI (13/XII)
