Ленинизм и русская история

(Доклад М. Н. Покровского на Первой всесоюзной конференции историков–марксистов)¹

Товарищи, разрешите констатировать несомненный правый уклон в московском климате. Пять лет тому назад, в 1923 г., я читал доклад на тему «Маркс как историк». У меня был бронхит. Я чихал, кашлял, хрипел и т. д. Теперь я выступаю на тему «Ленинизм и русская история», и я буду опять чихать, кашлять, хрипеть и т. д. Поэтому правый уклон московского климата не подлежит никакому сомнению. Организационные выводы вы сделаете сами, а пока разрешите мне перейти к докладу и не отнимать у вас много времени, но мой бронхит не позволит мне слишком много говорить.

Я очень извиняюсь перед собранием, что не дал тезисов этого доклада. Но я должен сказать, что доклад этот пережил быстрый диалектический процесс. Вначале ведь он назывался «Ленинизм и массовое движение в русской истории». Я хотел противопоставить отношение к массовым движениям буржуазных историков и отношение Ленина. У Ленина есть одно замечательное место, замечательное по своей дивинации, как говорили в старое время (слово, которое полезно, пожалуй, воскресить), о движении начала 60‑х годов. Я вам это место прочитаю потом. Но кроме этого у него великолепно разработано только массовое движение эпохи первой революции, с 1901, примерно, по 1907 г. Это массовое движение не было предметом изучения никаких историков кроме авторов меньшевистского пятитомника. Сравнивать Ленина с меньшевистским пятитомником мне казалось бы просто зазорным. Ну, что же тут сравнивать? Само собой разумеется, это две вещи несоизмеримые. Что же сравнивать сальную свечу с электрической лампой в 1 000 свечей? Просто сравнивать–то нет никакого смысла. Я перешёл тогда к другой теме, именно — «Ленинизм и русская история вообще». Я на эту тему недавно читал доклад в Институте красной профессуры. Но ведь там не все присутствующие были. Некоторая часть была, и для этой части конечно этот доклад не представит интереса. Но подавляющее большинство присутствующих (особенно товарищи, приехавшие из провинции) там не присутствовало, и для них этот доклад может представить интерес новизны, — он по–видимому заинтересовал слышавшую его публику. А потом, уже в процессе нашей конференции, передо мной неожиданно выросло вступление к этой теме. Когда я выступил по докладу т. Ванага с возражениями против чисто экономического, как я выразился по–немецки: nur ökonomisch, понимания возникновения империалистской войны и вмешательства в эту войну России, то мне казалось, что я говорю архи–банальные вещи. Но записки, которые я получил, и сторожкое, явно сторожкое, осторожное отношение аудитории к моим словам показало, что это вовсе не так просто, что, оказывается, после того как мы имеем Ленина уже в третьем, кажется, издании и, казалось бы, многие из нас знают его наизусть, все–таки борьба против экономического материализма нужна и нужно эту борьбу обосновать более подробно, чем я мог сделать в своем десятиминутном выступлении по поводу доклада т. Ванага. Я считал, товарищи, нужным остановиться на этом потому, что это факт очень большой важности, и я сейчас это вам постараюсь показать. Собственно, если брать историю и понимание исторического процесса, то это — та раздельная черта, которая идет между настоящим пролетарским социализмом и всякими под него подделками, более или менее мелкобуржуазного, а иногда и крупнобуржуазного происхождения.

Вы знаете очень хорошо, что «экономический материализм» — это был цензурный термин для марксизма, такая цензурная наклейка, которой мы пользовались в дни первой революции. Я тогда назвал свою брошюру «Экономический материализм» именно потому, что ни марксизма, ни даже исторического материализма, по всей вероятности, цензура не пропустила бы. Она уже разбиралась в терминах. Почему этот термин был приемлем? Потому, что это — марксизм минус диалектика, т. е. марксизм минус революция. Такая чисто экономическая интерпретация исторического процесса сама по себе приемлема для любого буржуа, и она была приемлема для царской цензуры. При такой постановке марксизм оказывался «одним из течений» в объяснении исторического процесса. Есть разные течения, это — одно из течений и больше ничего. Кто прошел через легальный марксизм, тот обычно долго носил на себе след такой установки, известный пережиток, болезненный пережиток этого недиалектического, хотя и материалистического объяснения. Покойный И. И. Степанов–Скворцов считал это одним из «непроветренных углов» моего мировоззрения. Я очень давно работаю пылесосом и твердо надеюсь, что этих непроветренных углов у меня все меньше и меньше. Но они несомненно были, я это сам пережил, и поскольку я сам это пережил, поскольку это было так, то я это чувствую, может быть, больнее, нежели другие товарищи. Но некоторые из моих товарищей дней первой революции совсем не вылечились от этой болезни. Таким был покойный Н. А. Рожков — типичнейший экономический материалист до самых последних своих дней. Он, правда, прибавил к своему экономическому материализму, не отказываясь от него, кое–какой психологизм, но это было еще дальше в сторону от марксизма, и об этом сейчас не будем говорить. А относительно экономического материализма Рожков был весьма последователен, и, товарищи, в этом, по–моему, основная причина, почему Рожков свернул направо в 1909–1910 гг. Ведь все–таки мы с ним оба — профессора истории. Когда мы будем предлагать резолюцию, где рекомендуется расстаться со всякими профессорскими привычками, я за эту резолюцию буду всячески голосовать, но, должен сказать, что все–таки от старого отрешиться трудно, и я думаю, что у Рожкова в его политических построениях его историческое мировоззрение играло очень большую роль. Царизм в России, в лице столыпинщины, дал толчок развитию капитализма, и Рожков сделал из этого вывод: если столыпинщина экономически прогрессивна, значит царизм превратился в буржуазную монархию, значит впереди, очень далеко только, социалистическая революция, а пока никакой бури не будет, будем работать в мирной обстановке. Значит правы ликвидаторы и неправ Ленин. Вот какой был ход мыслей у Рожкова. Вы видите, что экономический материализм может привести к очень большим последствиям. Недавние споры, которые были года четыре тому назад, у всех на памяти, споры о том, 268 что мы, в силу объективных законов экономического развития осуждены на гибель или на реставрацию буржуазного строя; о чем тут шел спор, товарищи? О том же самом, потому что при чисто экономическом объяснении, при апелляции исключительно к законам экономики, игнорируя все остальное, нельзя было предсказать того, что действительно случилось — что мы прорвемся к социализму сквозь всякие законы, наперекор узко экономическим законам. Мы не обуржуазились и не провалились, а занимаемся социалистическим строительством. И в настоящее время не может быть никакого спора, что база у нас под этим есть. Так что, повторяю, экономический материализм есть источник больших ошибок в марксизме, и поэтому об этом говорить стоит, и стоит говорить в особенности на этой конференции.

Правда, войну с этим экономическим материализмом я начал с самого дня основания этого общества. Моя первая вступительная речь на первом заседании была посвящена именно этому вопросу. С тех пор прошло больше 3 лет — 4 года будет в мае, — и все–таки приходится слышать: столько–то процентов в банках на той стороне, столько–то процентов капиталов на другой стороне, значит Россиия должна была в империалистическую войну держаться на стороне той или другой страны, потому что процент того или иного капитала в банках такой–то. Позвольте на этом остановиться. Как Ленин рассматривал экономический момент? Мы имеем у него две цитаты, одна, я бы сказал, удивительнее другой. Вот вам его статья, не очень, кстати сказать, широко известная — «Две утопии», где он разбирает либеральную утопию и подчеркивает ее контрреволюционность, гораздо сочувственнее относясь к народническим утопиям. Статья написана в связи с китайской революцией, которая тогда развернулась. Она относилась к 1912 г., китайская революция была в 1911 г., и утопия тогдашнего китайского народника Сун Ят–сена обратила на себя внимание Ленина. Он заинтересовался — что это такое, разобрал ее в особой статье, а потом, вернувшись к этой теме, вот что он пишет:

«Надо помнить замечательное изречение Энгельса: «Ложное в формально–экономическом смысле может быть истиной в всемирно–историческом смысле».

Энгельс высказал это глубокое положение по поводу утопического социализма: этот социализм был «ложен» в формально–экономическом смысле. Этот социализм был «ложен», когда объявлял прибавочную стоимость несправедливостью с точки зрения законов обмена. Против этого социализма были правы в формально–экономическом смысле теоретики буржуазной политической экономии, ибо из законов обмена прибавочная стоимость вытекает вполне «естественно», вполне «справедливо».

Но утопический социализм был прав в всемерно–историческом смысле, ибо он был симптомом, выразителем, предвестником того класса, который, порождаемый капитализмом, вырос теперь, к началу XX в., в массовую силу, способную положить конец капитализму и неудержимо идущую к этому.

Глубокое положение Энгельса необходимо помнить при оценке современной народнической или трудовической утопии в России (может быть, не в одной России, а в целом ряде азиатских государств, переживающих в XX в. буржуазные революции)».²

Совершенно экономически нереальная вещь, какой является утопический социализм, тем не менее, может оказаться правильным историческим принципом. Это положение, согласитесь сами, с тем вульгарным экономическим материализмом, из которого исходил Рожков, весьма расходится. Но возьмите другую вещь: это из очень уж известного произведения Ленина. Я не знаю, обращали ли вы внимание на эту вещь, потому что в этом очень известном произведении Ленин свою концепцию заострил в другую сторону.

«Главное в учении Маркса есть классовая борьба. Так говорят и пишут очень часто. Но это неверно. И из этой неверности сплошь и рядом получается оппортунистическое искажение марксизма, подделка его в духе приемлемости для буржуазии. Ибо учение о классовой борьбе не Марксом, а буржуазией до Маркса создано и для буржуазии, вообще говоря, приемлемо. Кто признает только борьбу классов, тот еще не марксист, тот может оказаться еще невыходящим из рамок буржуазного мышления и буржуазной политики. Ограничивать марксизм учением о борьбе классов — значит урезывать марксизм, искажать его, сводить его к тому, что приемлемо для буржуазии. Марксист лишь тот, кто распространяет признание борьбы классов до признания диктатуры пролетариата. В этом самое глубокое отличие марксиста от дюжинного мелкого (да и крупного) буржуа. На этом оселке надо испытывать действительное понимание и признание марксизма».³

Не только экономический материализм, т. е. экономическая интерпретация истории, но экономический материализм плюс борьба классов — это все–таки еще не марксизм. И только тот, кто признает политические выводы из марксизма, признает диктатуру пролетариата, тот — настоящий марксист. Ну, не стоит напоминать, что Ленин конечно исторически буквально прав, что буржуазия впервые выдвинула идею борьбы классов, а не марксизм. Самая формула «lutte des classes», или, точнее, «guerre des classes», «война классов», кому принадлежит? Это формула Гизо. Так что, если хотите, в «Коммунистическом манифесте» можно с буржуазной, петушиной точки зрения сказать, что там сплагиировали Гизо. Сплагиировали с некоторым дополнением, которое Ленин указывает и которое для господдина Гизо было совершенно неприемлемо. Но «guerre des classes» он принимал. Он написал слова: «История Франции сделана par la guerre des classes». Это его слова, Гизо.

Вы видите, до какой степени марксизм сложная штука, до какой степени его нельзя исчерпать простецким экономическим объяснением истории. Если мы не привлечем к делу не только борьбу класов, но еще борьбу классов с определенным политическим исходом, с диктатурой пролетариата, то мы не будем стоять на настоящей марксистской точке зрения. Нужно сказать, что это не есть даже открытие Ленина. Ленину здесь принадлежит только исключительно четкая формулировка, а по существу Ленин повторял того же Энгельса, на которого он с таким уважением ссылался в первом из прочитанных мною отрывков. Энгельс заканчивал свое письмо к Конраду Шмидту следующим замечательным по своей наивности, гениальным по своей наивности вопросом: если политическая сила бессильна экономически, то к чему нам тогда диктатура пролетариата? Весь спор, который велся между меньшевиками и большевиками, между правыми и левыми у нас, он весь в этом. Если диктатура пролетариата не может перевернуть «стихийного» экономического развития — на что диктатура пролетариата? В конце концов законы экономики возьмут свое. Энгельс и Ленин нам отвечают: не возьмут свое. Политическая власть, говорит Энгельс в том же отрывке, повторяя в данном случае известную фразу Маркса, есть тоже экономическая потенция. Я не знаю, нужно ли приводить этот отрывок. Он очень известен. Раньше в этом же письме Энгельс подробно характеризует обратное действие государственной власти на экономическое развитие. Я не буду все читать, вы конечно это помните, но тут есть конец очень хороший:

«Обратное действие государственной власти на экономическое развитие может быть троякого рода. Она может действовать в том же направлении, — тогда дело идет быстрее; она может действовать напротив, — тогда в настоящее время у каждого — крупного народа она терпит в течение более или менее продолжительного периода крушение, или она может ставить экономическому развитию в определенных направлениях преграды и толкать вперед в других направлениях. Этот случай сводится в конце концов к одному из предыдущих. Но ясно, что во 2‑м и 3‑м случаях политическая власть может причинить экономическому развитию величайший вред и может породить растрату сил и материала в массовом количестве.

Кроме того может произойти случай завоевания и грубого уничтожения экономических ресурсов, благодаря чему прежде могло гибнуть целиком все экономическое развитие данной местности и данной нации».⁴

И для эпохи до образования мирового хозяйства это было совершенно верно. Возьмите судьбу всех знаменитых монархий Востока, чем нас угощал наш законоучитель в VIII классе гимназии, как образцами исполнившихся пророчеств. Вы помните, все иудейские публицисты, называемые пророками, которые конечно крепко ненавидели Вавилон и Ассирию, говорили: камня на камне не останется, подохнете все и т. д. А затем у этого законоучителя был ряд выдержек из современных археологов — действительно, куча песку, и надо долго копаться, чтобы до чего–нибудь докопаться. Теперь, когда давно уже исполнилось пророчество над самим этим законоучителем и ему подобными, можно увеличить этот список пророчеств, и последним пророчеством будет марксизм.

Так вот, товарищи, как стоит вопрос об экономическом материализме по Ленину и по Марксу и Энгельсу, потому что они в этом отношении не представляют никаких различий. Экономическую интерпретацию даже с борьбой классов никто из них не считает настоящим марксизмом.

Настоящий марксизм допускает очень сильное вмешательство политического момента на всех стадиях развития. Притом, чтобы вы не впали в соблазн, разрешите вам прочесть еще один отрывок из Энгельса:

«Экономическое движение в общем проложит себе путь, но оно должно испытывать на себе также и обратное действие от политического движения, которое оно–-само для себя создало и которое обладает относительной самостоятельностью».⁵

Картина получается, примерно, такая: социологически экономическое объяснение является в последней инстанции всегда решающим — это несомненно. Как говорит Энгельс в другом месте:

«Чем дальше будет удаляться от экономической та область, которую мы исследуем, чем больше она приближается к чисто абстрактно–идеологической, тем больше будем мы находить, что она в своем развитии обнаруживает больше случайностей, тем более зигзагообразной является ее кривая. Если же мы начертим среднюю ось кривой, то мы найдем, что чем длиннее изучаемый период, чем больше изучаемая область, тем более приближается эта ось к оси экономического развития, тем более параллельно ей она идет».⁶

В социологии мы поэтому и можем исходить из экономики более или менее прямо, потому что социология охватывает огромные периоды в истории больших стран. Но история отличается тем, что в истории каждый отдельный момент важен. Наша конференция, — если брать социологически, — все решительно конференции историков–марксистов, которые могут быть и будут, — все они упираются в факт социалистической и пролетарской революции, а этот факт объясняется экономически и т. д. и т. д. Но попробуйте понять эту конференцию, не прибегая к чисто личным объяснениям. Если бы не энергия т. Горина, конечно конференция нам не удалась бы. Собрать ее — это чисто личный момент. Представьте себе, что вместо Горина сидел бы человек неэнергичный, и у нас не было бы никакой конференции. Она была бы отсрочена, т. е. темп развития марксистского движения в области истории в нашей стране был бы несомненно замедлен. Так–то вот, видите, даже личный момент приходится учитывать. Причем, извините пожалуйста, это не мое личное изобретение. Я вам прочту из Маркса:

«История имела бы очень мистический характер, если бы «случайности» не играли никакой роли. Эти случайности входят конечно сами составной частью в общий ход развития, уравновешиваясь другими случайностями. Но ускорение и замедление в сильной степени зависит от этих «случайностей», среди которых фигурирует также и такой «случай», как характер людей, стоящих вначале во главе движения».⁷

Вот первое, что я хотел сказать на свою тему, и то это у меня отняло 20 минут времени. Это касается общей методологии. И мне хотелось бы затем проследить эту методологию на отдельных концепциях Ленина. Один пример. Та схема, та концепция русской историй, которую сейчас называют марксистской и которую иногда делают мне честь связать с моей скромной личностью, — это концепция Ленина, а не моя. Я оказался Колумбом после открытия Америки и, не подозревая, что берега уже открыты, подошел к этим берегам и, найдя их зело пустыми, поднял на них свой флаг. Мне поверили. Дело в том, что знаменитое произведение Ленина, действительно знаменитое — «Что такое друзья народа», распространялось в гектографированных копиях, причем одна тетрадка ухитрилась совсем затеряться. Мы имеем только две трети этого произведения, но целиком имеется на страницах этого произведения развитой та схема русской истории, которую мы называем марксистской и которую правильно было бы назвать ленинской.

Разрешите зачитать довольно длинный отрывок из «Друзей народа». Это то место, где он полемизирует с Михайловским о происхождении государства и, в частности, русского государства.

«Есть у г. Михайловского и еще одно фактическое указание — и опять–таки это в своем роде перл! «Что касается родовых связей, — продолжает он исправлять материализм, — то они побледнели в истории цивилизованных народов отчасти действительно в лучах влияния форм производства (опять увертка, еще только более явная. Каких же именно форм производства? Пустая фраза!), но отчасти распустились в своем собственном продолжении и обобщении — в связях национальных». Итак, национальные связи, — это — продолжение и обобщение связей родовых! Г–н Михайловский заимствует очевидно свои представления об истории — общества из той детской побасенки, которой учат гимназистов. История общественности — гласит эта доктрина прописей — состоит в том, что сначала была семья, эта ячейка всякого общества (это — чисто буржуазная идея: раздробленные, мелкие семьи сделались господствующими только при буржуазном режиме; они совершенно отсутствовали в доисторические времена. Нет ничего характернее для буржуа, как перенесение черт современных порядков на все племена и народы), затем — дескать — семья разрослась в племя, а племя разрослось в государство. Если г. Михайловский с важным видом повторяет этот ребяческий вздор, так это показывает только — помимо всего другого — что он не имеет ни малейшего представления о ходе хотя бы даже русской истории. Если можно было говорить о родовом быте в древней Руси, то несомненно, что уже в средние века, в эпоху Московского царства, этих родовых связей уже не существовало, т. е. государство основывалось на союзах совсем не родовых, а местных: помещики и монастыри принимали к себе крестьян из различных мест, и общины, составлявшиеся таким образом, были чисто территориальными союзами. Однако о национальных связях в собственном смысле слова едва ли можно было говорить в то время: государство распадалось на отдельные земли, частью даже княжества, сохранявшие живые следы прежней автономии, особенности в управлении, иногда свои особые войска (местные бояре ходили на войну со своими полками), особые таможенные границы и т. д. Только новый период русской истории (примерно с XVII в.) характеризуется действительно фактическим слиянием всех таких областей, земель и княжеств в одно целое. Слияние это вызвано было не родовыми связями, почтеннейший г. Михайловский, и даже не их продолжением и обобщением: оно вызывалось усиливающимся обменом между областями, постепенно растущим товарным обращением, концентрированием небольших местных рынков в один всероссийский рынок. Так как руководителями и хозяевами этого процесса были капиталисты–купцы, то создание этих национальных связей было не чем иным, как созданием связей буржуазных».⁸

Сколько меня гвоздили за этот торговый капитал. Вот вам — в 1894 г. Ленин об этом торговом капитале написал и конечно лучше написал, чем я. Я не сомневаюсь в там, что Ленин писал лучше меня. Когда я открывал эту Америку, я еще «Друзей народа» не читал. У Ленина та же схема торгового капитала: он показывает, как именно торговый капитал создает Московское государство, и когда я спорил с Троцким в 1922 г., я защищал ленинскую схему, я действительно защищал ленинизм против троцкизма.

Теперь дальше. Вторая наша идея заключается, как вы знаете, в том, что крепостное право вовсе не было отменено исключительно государством сверху в интересах государственных — схема Струве, — но его падение было подготовлено развитием товарных отношений еще в дореформенную крепостническую эпоху. Еще в крепостную эпоху имения превращались в фабрики для производства хлеба, и это толкало помещиков по пути ликвидации крепостного права. Опять возьмите эту же замечательную книгу Ленина и тут вы прочтете:

«Основное содержание производственных отношений при этом было таково: помещик давал крестьянину землю, лес для постройки, вообще средства производства (иногда и прямо жизненные средства) для каждого отдельного двора и, предоставляя крестьянину самому добывать себе пропитание, заставлял все прибавочное время работать на себя, на барщине. Подчеркиваю: «все прибавочное время», чтобы отметить, что о «самостоятельности» крестьянина при этой системе не может быть и речи. «Надел», которым «обеспечивал» крестьянина помещик, служил не более как натуральной заработной платой, служил всецело и исключительно для эксплуатации крестьянина помещиком, для «обеспечения» помещику рабочих рук, никогда для действительного обеспечения самого крестьянина.

Но вот вторгается товарное хозяйство. Помещик начинает производить хлеб на продажу, а не на себя. Это вызывает усиление эксплуатации труда крестьян, — затем, затруднительность системы наделов, так как помещику уже невыгодно наделять подрастающие поколения крестьян новыми наделами, и появляется возможность расплачиваться деньгами. Становится удобнее отграничить раз навсегда крестьянскую землю от помещичьей (особенно, ежели отрезать при этом часть наделов и получить «справедливый» выкуп) и пользоваться трудом тех же крестьян, поставленных материально в худшие условия и вынужденных конкурировать и с бывшими дворовыми, и с «дарственниками», и с более обеспеченными бывшими государственными и удельными крестьянами и т. д.

Крепостное право падает.

Система хозяйства, рассчитанного уже на рынок (это особенно важно), — меняется, но меняется не сразу. К старым чертам и «началам» присоединяются новые. Эти новые черты состоят в том, что основой Plusmacherei делается уже не снабжение крестьянина средствами производства, а напротив, «свобода» его от средств производства, его нужда в деньгах: основой становится уже не натуральное хозяйство, не натуральный обмен «услуг» (помещик дает крестьянину землю, а крестьянин — продукты прибавочного труда — хлеб, холст и т. п.), а товарный, денежный «свободный» договор. Эта именно форма хозяйства, совмещающая старые и новые черты, и воцарилась в России после реформы. К старинным приемам ссуды земли за работу (хозяйство за отрезные земли например) присоединилась «зимняя наемка» — ссуда денег под работу в такой момент, когда крестьянин особенно нуждается в деньгах и в тридешева продает свой труд, ссуда хлеба под обработки и т. п. Общественно–экономические отношения в бывшей «вотчине» свелись, как видите, к самой обыкновенной ростовщической сделке: это операции совершенно аналогичные с операциями скупщика над кустарями.

Неоспоримо, что именно такое хозяйство стало типом после реформы…».⁹

Товарищи, это было написано в 1894 г. В 1894 г. всякий порядочный человек верил, что крепостное право пало потому, что помещики сознали его мерзость. Помещики сознали мерзость крепостного права. Путем длинных цитат, преимущественно из поэтических произведений Пушкина, Лермонтова, Некрасова и т. д., выявлялось, как это душой помещика овладевала такая тошнота по поводу крепостного права. Рядом с этим строилась цепь правительственных проектов, которые исходили из невыгодности крепостного права для государства, и таким способом получалась картина «падения крепостного права». В 1894 г. Ленин дал ту схему, которая была потом развита в 1910–1911 гг.: падение крепостного права как результат развития денежного хозяйства внутри крепостной вотчины. Вы мне скажете: эта часть вашего доклада не сходится с началом доклада. Вначале вы говорите то, что Ленин — не экономический материалист, а тут он — экономический материалист, он все объясняет экономикой. Подождите, подождите. Проследимте мысль Ленина о ходе русского исторического процесса дальше. Как раз в те годы, когда Рожков под влиянием экономического материализма сворачивал направо, характерно, что и Ленин занимался тем же самым историческим вопросом о развитии монархии в России. И сюда относятся три его отрывка, относящиеся приблизительно к одним и тем же 1909–1910 гг., где он возвращается к этой схеме и развивает ее каждый раз с некоторыми новыми подробностями. Наиболее подробно это дано в первоначальном издании, в его полемике против эсеров, в его статье: «Как эсеры подводят итоги революции и как революция подвела итоги эсерам».

«… и самодержавие, и конституционная монархия, и республика суть лишь разные формы классовой борьбы, причем диалектика истории такова, что, с одной стороны, каждая из этих форм проходит через различные этапы развития ее классового содержания, а с другой стороны, переход от одной формы к другой нисколько не устраняет (сам по себе) господства прежних эксплуататорских классов при иной оболочке. Например, русское самодержавие XVII в. — с Боярской думой и боярской аристократией — не похоже на самодержавие XVIII в. с его бюрократией, служилыми сословиями, с отдельными периодами «просвещенного абсолютизма», и от обоих резко отличается самодержавие XIX в., вынужденное «сверху» освобождать крестьян, разоряя их, открывая дорогу капитализму, вводя начало местных представительных учреждений буржуазии. К XX в. и эта последняя форма полуфеодального, полупатриархального самодержавия изжила себя. Переход к представительным учреждениям национального масштаба стал необходимостью под влиянием роста капитализма, усиления буржуазии ит. д. Революционная борьба 1905 г. обострилась особенно из–за того, кто и как соберет первое всероссийское представительное учреждение. Декабрьское поражение решило этот вопрос в пользу старой монархии, а при таких условиях иной конструкции, кроме черносотенно–октябристской, и быть не могло.

На новом поприще, при учреждениях бонапартистской, монархии, на более высокой ступени политического развития борьба начинается опять с устранения прежнего врага — черносотенного самодержавия».¹⁰

В другой статье, написанной позже, Ленин говорит по поводу указа 9 ноября 1906 г. и закона 14 июня 1910 г., в которых он видит своеобразную ступень всей капиталистической эволюции страны:

«Устраняет ли эта ступень сохранение «власти и доходов» — говоря в социологическом смысле — за землевладельцами феодального типа? Нет, не устраняет. Происшедшие изменения и в этой, как во всех других областях, не устраняют основных черт старого режима, старого взаимоотношения социальных сил. Отсюда понятна коренная задача сознательного общественного деятеля: учесть эти новые изменения, «использовать» их, охватить их, — если можно так выразиться, — и в то же время не отдаться беспомощно течению, не выбросить вон старого багажа, сохранить основное и в формах деятельности, а не только в теории, в программе, в принципах политики».¹¹

Наконец, в статье «Наши упразднители» мы читаем еще раз: «Развитие русского государственного строя за последние три века показывает нам, что он изменял свой классовый характер в одном определенном направлении. Монархия XVII в, с Боярской думой не похожа на чиновничью — дворянскую монархию XVIII в. Монархия первой половины XIX в. — не то, что монархия 1861–1904 гг. В 1908–1910 гг. явственно обрисовалась новая полоса, знаменующая еще один шаг в том же направлении, которое можно назвать направлением к буржуазной монархии. В тесной связи с этим шагом стоит и III Дума и ваша современная аграрная политика. Новая полоса таким образом не случайность, а своеобразная ступень к капиталистической эволюции страны. Не решая старых проблем, не будучи в состоянии решить их, а следовательно, не устраняя их, эта новая полоса требует применения новых приемов подготовки к старому решению старых проблем. В этом — своеобразие этой невеселой, серой, тяжелой, но оказавшейся неизбежной, полосы. Из этого своеобразия ее экономических и политических особенностей вытекает своеобразие идейных группировок внутри — марксизма. Те, кто признает новые приемы подготовки к старому решению старых проблем, сближаются на общей деловой почве, на общей задаче данного периода, хотя их продолжает разделять вопрос о том, как во время предыдущего периода следовало применять в тот или иной момент или двигать вперед старое решение. Те, кто отрицает (или не понимает) новых приемов подготовки или того, что перед нами стоят старые проблемы, что мы идем навстречу старому их решению, те покидают на деле почву марксизма, те оказываются на деле в плену у либералов (как Потресов, Левицкий и т. д.) или у идеалистов и синдикалистов (как В. Базаров и др.)».¹²

Почему эти проблемы оказываются старыми, несмотря на то, что как будто бы классовое содержание меняется? Слепков впал в этом месте в соблазн и стал доказывать на основании одного из окургуженных отрывков, первого отрывка, будто бы царское самодержавие в последнее десятилетие своего существования было представителем промышленного капитала, а вовсе не крепостников–помещиков. Это конечно чепуха. Возьмите вы первое «Письмо издалека», где самодержавие оценивается как власть крепостника–помещика, возьмите вы знаменитую схему 1905 г., где говорится: «самодержавие у нас азиатски–девственно», у нас нет таких промежуточных ступеней между самодержавием и свободой, какие были даже в старой Франции. Это конечно бесспорно. Но все же, какие причины, почему, несмотря на явно происшедшие изменения, перед нами остаются старые проблемы, которые приходится разрешать по–старому, т. е. путем вооруженных восстаний, революций и т. д.? А именно потому, что не удалась первая революция. Нелепо воображать, — говорит своим читателям Ленин, — будто экономика одна, каким–то фатальным стихийным путем может что–то победить. Победите сначала самодержавие, сбейте его, и тогда те экономические силы, которые просятся, которые нарастают, они дадут свой эффект. Вы конечно знаете, что Ленин тогда стоял на совершенно правильной точке зрения, что России нужно пройти буржуазную революцию. Россия эту буржуазную революцию и прошла потом, в феврале 1917 г. Это совершенно естественно. Но это было написано до 1917 г.; в годы 1909–1910 было написано, что нужен политический факт, нужна победа народных масс, пролетариата и крестьянства, над самодержавием, чтобы изменить действительное соотношение сил, и только этот политический факт сможет разрешить экономические проблемы, которые стояли перед Россией в 1905 г.

Несмотря на то, что развитие идет в направлении к буржуазной монархии, в направлении к буржуазному строю, а не крепостному, но, тем не менее, старые классы стоят у власти, и то, что они стоят у власти — это основное. Ленин был чрезвычайно неумолим ко всем, кто à la Рожков или à la Троцкий этих времен доказывал, что в России не может быть буржуазной революции. Ничем нельзя было больше раздражить Ленина, как заявлением, что у нас невозможна буржуазная революция, ибо для Ленина твердо было одно: пока власть в руках крепостников–помещиков, нет разрешения и экономической проблемы, только политический удар в очень короткое время сразу разрешит все, сразу откроет широкую дорогу стучащемуся в двери экономическому развитию.

С такой же точки зрения Ленин подходил и к крестьянской реформе. Великолепно обрисовав ее экономическую социологию — в том отрывке из «Друзей народа», что я прочел выше, — он ни на минуту не был загипнотизирован обычным трафаретом, что значит так все мирно, по стихийному велению экономических «законов» и происходило. То, что нам опять–таки кажется теперь «открытием», что крестьянская реформа имела своим акушером крестьянскую революцию конца 50‑х и начала 60‑х годов,¹³ Ленин великолепно понимал еще на пороге XX в.

В статье «Гонители земства и аннибалы либерализма» он писал:

«Говоря, что «мысль при создании земских учреждений была несомненно политическая», что с либеральным и конституционалистическим настроением общества в правящих сферах «несомненно считались», «Записка» Витте говорит лишь половину правды. Тот казенный, чиновнический взгляд на общественные явления, который обнаруживает везде автор «Записки», сказывается и здесь, сказывается в игнорировании революционного движения, в затушевывании тех драконовских мер репрессии, которыми правительство защищалось от натиска революционной «партии». Правда, на наш современный взгляд кажется странным говорить о революционной «партии» и ее натиске в начале 60‑х годов. Сорокалетний исторический опыт сильно повысил нашу требовательность насчет того, что можно назвать революционным движением и революционным натиском. Но не надо забывать, что в то время, после тридцатилетия николаевского режима, никто не мог еще предвидеть дальнейшего хода событий, никто не мог определить действительной силы сопротивления у правительства, действительной силы народного возмущения. Оживление демократического движения в Европе, польское брожение, недовольство в Финляндии, требование политических реформ всей печатью и всем дворянством, распространение по всей России «Колокола», могучая проповедь Чернышевского, умевшего и подцензурными статьями воспитывать настоящих революционеров, появление прокламаций, возбуждение крестьян, которых «очень часто» приходилось с помощью военной силы и с пролитием крови заставлять принять «Положение», обдирающее их, как липку, коллективные отказы дворян — мировых посредников применять такое «Положение», студенческие беспорядки, — при таких условиях самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание — опасностью весьма серьезной. При таких условиях самодержавное правительство, которое свое высшее назначение видело в том, чтобы, с одной стороны, отстоять во что бы то ни стало всевластие и безответственность придворной камарильи и армии чиновных пиявок, а с другой стороны, в том, чтобы поддерживать худших представителей эксплуататорских классов, — подобное правительство не могло поступать иначе как беспощадно истребляя отдельных лиц, сознательных и непреклонных врагов тирании и эксплуатации (т. е. «коноводов» «революционной партии»), запугивать и подкупать небольшими уступками массу недовольных. Каторга — тому, кто предпочитал молчать, чем извергать тупоумные или лицемерные хвалы «великому освобождению»; реформы (безвредные для самодержавия и для эксплуататорских классов реформы) — тем, кто захлебывался либерализмом правительства и восторгался эрой прогресса».¹⁴

Ленин определенно говорит, что Александр II уступил в крестьянской реформе и, можно прибавить еще, уступил в откупной реформе, уничтожив откупа и введя акциз, уступил угрозе революции, открыл клапан для того, чтобы выпустить пары, и этим спасся от той участи, которая постигла его внука Николая II. Когда Ленин это говорил? В эпоху, когда, повторяю, все историки до самых добропорядочных утверждали, что в России все было спокойно, никакой революции не было, а что касается Чернышевского, то, по словам Кавелина, это — такой «brouillon», такой задира, такой бестактный человек, что как же его не сослать на каторгу? Это — подлинная цитата из письма Кавелина, которая всегда особенно возмущала Владимира Ильича. Ленин вполне понял революционную ситуацию 1861 года, революционную ситуацию, — читая только скверные буржуазные книжки, где эта революционная ситуация отрицалась. Этот переход не происходил сам собой. Революционная ситуация тогда назревала. Это — первое. Второе — был ли Ленин специалистом по русской истории? Нет, не был. Представь он тогда свою гениальную книжку «Что такое друзья народа» в качестве магистерской диссертации, что было бы? Какой бы это был хохот среди академических историков. А ведь в этой книжке гораздо больше настоящей русской истории, чем в трех десятках диссертаций.

«Решающего в марксизме они совершенно не поняли: именно его революционной диалектики», писал Ленин об экономических материалистах–меньшевиках, носящихся «как с писаной торбой», с «бесспорным» положением, что Россия не достигла такой высоты производительных сил, при которой возможен социализм. Но вот в целом ряде стран эта «высота» достигнута, а социализма–то там и нет… И Ленин еще и еще раз подчеркивает в этой статье («О нашей революции», по поводу записок Н. Суханова) возможность «начать сначала, с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня» (уровня культуры, необходимого для создания социализма), возвращаясь к гениальному в своей простоте вопросу Энгельса: к чему нам диктатура пролетариата, если она ни на йоту не может ускорить экономического развития?

Экономический материализм и ленинизм, вера в фатальные законы экономического развития, раз навсегда предопределившие ход истории, и признание революционной диалектики истории — две вещи несовместимые, товарищи. Об этом я хотел напомнить своим докладом, товарищи.