- Рецензия на кн. В. О. Ключевский, «Курс русской истории», часть I, (Москва, Синодальная типография, 1904)1
Книгу проф. Ключевского не приходится рекомендовать публике. Появляющийся теперь впервые в печати курс давно уже стал одною из самых популярных книг в России. И не может быть сомнения, что эта изящно отпечатанная книжка так же быстро исчезнет с полок книжных магазинов, как быстро расходились по рукам студентов ее неуклюжие предшественницы, ремингтонированные или еще просто от руки писанные литографии.
Но печатный текст лекций не есть простое воспроизведение прежних студенческих записок. Он дает не только последнюю их редакцию: это, по словам самого автора, — свод различных редакций. Тут мы имеем таким образом все, что в курсах различных годов было признано автором как наиболее удавшееся. Читатели печатного «Курса» получают таким образом больше, нежели имели слушатели проф. Ключевского в том или другом академическом году. Новая книга представляет собою нечто вроде компиляции, сделанной автором из его собственных произведений, — автокомпиляции, если можно так выразиться.
У такой манеры издания есть своя оборотная сторона. Проф. Ключевский читает лекции в Московском университете, если не ошибаемся, уже 25 лет. Много за это время переменилось — менялась публика, менялся, покорный общему закону, и сам лектор. Всякая мысль, какую мы встречаем в в «Курсе», глубоко и всесторонне обдумана автором. Но отдельные мысли продумывались в разное время, в разной обстановке и под разным влиянием. Проф. Ключевский в 1904 г. не тот, каким он был в 1894 и 1884 гг., a в книге, помеченной (1904 г.) все, продуманное автором за много лет, стоит рядом, на одной плоскости.
Нельзя сказать, чтобы «Курс» от этого выиграл. Пишущий эти строки живо помнит, какое цельное и яркое впечатление произвела на него в свое время вводная, первая лекция «Курса». Читая печатное издание, он никак не мог воскресить в себе это первое впечатление… Там был сжатый и сильный поток одной, органически развивающейся мысли. Здесь на этом потоке были устроены запруды из мыслей того же автора, может быть, не менее сильных в отдельности, но взятых из другой связи, обдуманных в ином настроении и теперь только отвлекающих в сторону мысль читателя. Там все было ясно и понятно, — здесь же, по совести говоря, мы многое затрудняемся понять. Что например может значить различие «двух основных предметов исторического изучения» на стр. 2 и 3? «Одним из этих предметов служат успехи человеческого общежития» — это, по терминологии автора, история культуры и история цивилизации. «Другой предмет исторического изучения — это состав и строй самого общежития». Автор называет его еще «историческим изучением строения общества», а науку, занимающуюся этим вторым предметом, — «исторической социологией». «В кругу исторических наук эта отрасль то же, что физиология в науках биологических».
В чем же тут различие? С первого взгляда может показаться, что мы имеем тут противоположение «социальной динамики» и «социальной статики». Но нет, наука, занимающаяся «строем самого общежития», не даром названа исторической социологией. Она тоже, как и история культуры, ведает не состояния, а процессы — что прямо указано на стр. 2. Тогда, быть может, первый предмет исторического изучения — так называемая «духовная» культура, а второй — «материальная»? И это нет: историческая социология занимается «свойством тех многообразных нитей, материальных и духовных, которыми связывается людское общежитие» (стр. 3). Или тут разница в том, что история культуры оперирует субъективным понятием процесса («успехи… общежития»), а социология изучает свой предмет вполне объективно, как естественные науки? Но почему же «успехи» нельзя изучать объективно и следить например за «прогрессом» опричнины Грозного или крепостного права, как врач изучает «успехи», которые делает в организме больного тиф или холера? Почему, с другой стороны, «культуру» и «цивилизацию» нельзя рассматривать как предмет естественноисторического изучения? И это толкование очевидно не подходит. Едва ли, без личного содействия автора кому–либо удастся установить ясное и однообразное понимание того, что сведено из разных курсов на стр. 2 и 3.
Основное свойство автокомпиляции дает себя чувствовать и на дальнейших страницах вступительных лекций. Каких только историко–философских воспоминаний не будят они в памяти читателя! Тут есть и нечто от Ог. Конта, как мы сейчас видели, есть и знаменитая всемирно–историческая схема Гегеля, распределяющая историческую работу между народами, как режиссер распределяет роли между актерами (стр. 4 и 6–7: «греки… развили в себе художественное творчество и философское мышление, а римляне… дали удивительное гражданское право»). Есть индивидуализм (стр. 29: «идеи — плоды личного творчества, произведения одиночной деятельности индивидуальных умов»), отдана дань и «органической» школе (стр. 2: «Человеческое общежитие выражается в разнообразных людских союзах, которые могут быть названы историческими телами и которые возникают, растут и размножаются, переходят один в другой и, наконец, разрушаются, — словом, рождаются, живут и умирают подобно органическим телам природы»). Автор как будто игнорирует тот факт, что ведь прежде всего те философско–исторические схемы, образчики которых он такою щедрою рукой рассыпал перед читателями, представляют собою нечто органически–цельное. За каждой отдельной формулой тянется длинная цепь логически с нею связанных положений. И нельзя по произволу взять одно из звеньев этой цепи, почему–нибудь приглянувшееся, и поставить его рядом с также произвольно выхваченным звеном другой цепи, идущей в противоположном направлении. Вполне возможно и естественно, что проф. Ключевский в разные периоды своей жизни был и позитивистом и гегельянцем, индивидуалистом и сторонникам «органического» понимания общества. Но нельзя быть всем этим сразу, как он предлагает сделать своему читателю в настоящее время.
Совершенно естественно также, что при сводке различных курсов наряду с мыслями, всесторонне и глубоко обдуманными, могут случайно попасть и такие, которые не были продуманы до конца или не нашли себе вполне удачного адекватного выражения. К числу последних мы бы отнесли попутно, по поводу порядка княжеского владения брошенную автором мысль о противоположности, в известном смысле, жизни и личного, индивидуального сознания; последнее оказывается «вообще консервативнее, неповоротливее жизни, ибо есть дело одиночное, индивидуальное, а жизнь изменяется коллективными усилиями» (стр. 202). Смеем уверить, что сам «Курс» дает массу блестящих доказательств неповоротливости жизни и сравнительной гибкости сознания. Взять хотя бы пример, использованный автором на стр. 35–36 — классический пример безуспешной борьбы русской церкви с рабовладением. В сознании идея рабства была осуждена еще в XI в., а из жизни рабство исчезло только в XIX в. Афоризм, которым обмолвился проф. Ключевский на стр. 202, очевидно не может считаться вполне точным отражением его взглядов.
Едва ли можно счесть за такую же обмолвку все, что автор говорит по поводу «идей» и значения их в истории (стр. 29 и след.). Идеи, как мы уже видели, по мнению проф. Ключевского, суть «плоды личного творчества» и в этом смысле противоположны «фактам политическим и экономическим». «Эти факты суть общественные интересы и отношения, и их источник — деятельность общества, совокупные усилия лиц, его составляющих». Отсюда практическое влияние тех и других весьма различно. Многие «прекрасные мысли» украшают частное существование, разливают много света и тепла в семейном или дружеском кругу, помогая домашнему очагу, но ни на один заметный градус не поднимают температуры общего благосостояния…» «Идея» становится «историческим фактором», когда «овладевает какою–либо практической силой, властью, народной массой или капиталом…» (стр. 32; на стр. 30 к этим практическим силам присоединяются еще «общественное мнение, требование закона или приличия, гнет полицейской силы»).
Итак то, что люди думают, — само по себе, а то, что общество делает, — само по себе. Лишь изредка — и более или менее случайно притом — содержание человеческого сознания может стать определяющим условием общественной жизни людей. Каким же таинственным путем происходит отбор идей, становящихся «обязательными», и как узнать, какой идее суждено такое будущее? Автор этого не объясняет — и красивое сравнение с «электрической искрой», которую «поймали и приручили», не уясняет дела. Ибо, во–первых, без «идей» и этой искры никогда бы не поймали, а, во–вторых, пойманные и прирученные идеи обыкновенно весьма мало действенны. Невольно рождается мысль, что, может быть, дело не в том, какая идея, а в том, чья это идея, — принадлежит ли она интеллекту, снабженному бронированным кулаком, о котором так образно говорил недавно один отечественный мыслитель, — или простому интеллекту, «невооруженному энергетически» (употребляя выражение того же (мыслителя).2 Тогда этот взгляд имел бы одно преимущество — крайней простоты и доступности даже для умов, вовсе не искушенных в философии. Но такому упрощенному пониманию мешает упоминаемое тут же «общественное мнение»: ибо общественное мнение есть совокупность мнений и убеждений личных. А так как целое равно сумме всех своих частей, то, признавая творческую силу общественного мнения, автор должен будет признать известную долю влияния и за убеждениями личными. Но тогда все противоположение личных идей и общественных фактов падает. То, что потеряла личность как таковая, она вновь приобретает как член общества. И вся аргументация автора может доказать лишь, что изолированная человеческая личность — например Робинзон на своем острове — не может иметь влияния на ход истории. Но стоило ли это доказывать?
Не последний повод к недоразумениям может подать и своеобразное толкование проф. Ключевским взаимоотношения политического и экономического факторов в истории (стр. 34): «…Жизнь политическая и жизнь экономическая — это различные области жизни, мало сродные между собою, по своему существу. В той и другой господствуют полярнопротивоположные начала: в политической — общее благо, в экономической — личный материальный интерес; одно начало требует постоянных жертв, другое питает ненасытный эгоизм». Но мы не будем входить в разбор еще и этого, по–нашему недоразумения — наша рецензия и без того слишком затянулась. Отметим только, что неудачных страниц больше всего в двух первых вступительных лекциях общего характера, занимающих всего около 1/10 книги (стр. 1–42). В дальнейших главах, занимающихся более конкретными вопросами древней русской истории (первая часть «Курса» доходит только до XIV в. и заканчивается «замечаниями о значении удельных веков в русской истории»), главный недостаток нашего издания «Курса», эклектизм, уже по самому свойству материала меньше дает себя чувствовать. Тут даже можно местами упрекнуть автора в противоположном: слишком часто меняя свои точки зрения в первых «лекциях», он слишком редко склонен изменить традиционному взгляду в дальнейших. Отметим для примера лекцию XI, целиком посвященную «порядку княжеского владения Русской землей после Ярослава». Сам проф. Ключевский признает, что этот «порядок» «никогда вполне» не действовал, — а его изложение этого порядка имеет вид правила, состоящего из одних исключений. В литературе давно установлено, что никакого порядка древнерусские князья не могли создать по той простой причине, что замещение столов зависело не только от соглашений между князьями, но и от соглашений князей с вечевыми сходками стольных городов, которые считали себя вправе брать себе такого князя, какой им нравился. Весьма сомнительно даже, чтобы князья пытались установить какой–нибудь определенный раз навсегда порядок, — схема, построенная на этот случай Соловьевым, очень произвольна и опирается на факты, которым можно дать и иное толкование (интересующихся подробностями отсылаем к первому выпуску II тома «Русских юридических древностей» проф. Сергеевича). Существование этой главы в «Курсе» и притом в виде не критико–литературного, а догматического очерка — едва ли можно чем–нибудь объяснить кроме верности традиции соловьевской школы, для которой междукняжеские отношения некогда были одним из кардинальных пунктов русской истории.
Мы отметили эти теневые стороны новой и в то же время так хорошо знакомой книги вовсе не для того, чтобы умалить ее значение для тех, кто изучает и будет изучать русскую историю. Даже и в литературе, не столь бедной научными пособиями, как наша, «Курс русской истории» занял бы одно из первых мест. Но нам кажется, что то направление русской исторической науки, блестящим представителем которого является «Курс», само уже становится понемногу предметом истории. Чем дальше, тем больше книга проф. Ключевского будет приобретать значение ценного исторического документа. А историку естественно желать, чтобы исторические документы издавались во всей неприкосновенности. Что сказал бы сам автор «Курса», увидав такое издание исторического памятника, где хронологически различные редакции были бы слиты в один текст?
