А. П. Щапов (К 50-летию со дня его кончины)

¹

Три концепции русского исторического процесса боролись в середине XIX в., когда вступил в историческую литературу А. П. Щапов. Две из этих концепций очень хорошо известны, третья почти забыта, о ней не говорят. А между тем, если мы подойдем с точки зрения классового содержания этих концепций, она по крайней мере стоит всякой другой.

Первая концепция — это концепция буржуазная, та концепция, которая господствовала в нашей академической литературе сплошь и без всяких изъятий и которая из академической русской литературы забралась и в весьма неакадемическую марксистскую литературу, забралась на страницы таких авторов, как Плеханов, как Троцкий и т. д., с которой приходится таким образом бороться уже в известной мере внутрипартийным путем, потому что это спор уже наш внутренний, поскольку не так давно некоторые еще держались за эту концепцию. Эта концепция чрезвычайно четко отразила в себе тот момент в развитии русской буржуазии, который совпадает как раз с серединой XIX в. — момент возникновения и окончательного оформления у нас промышленного капитализма.

Естественно, что промышленный капитализм имеет перед собой первую задачу, основную, без чего он не может просто стать, не может возникнуть, — это отбиться от своих конкурентов, от других промышленных капитализмов. В странах, где промышленный капитализм родился раньше, чем где бы то ни было в другом месте, например в Англии, это выявляется главным образом в агрессивных действиях растущего промышленного капитализма против других стран. Англия была первой страной промышленной революции, и непосредственно после этого в течение примерно столетия, если не больше, она воевала с Францией. Эти англо–французские войны отразили как раз наступление английского промышленного капитала на континент. Окончились они блестящей победой английского промышленного капитала, овладением европейским рынком и фактической монополией английской крупной индустрии на этом рынке, которая держалась до конца XIX в.

Что касается стран, которые позже Англии вступили на этот путь, то они естественным образом должны были не только наступать, — они наступали тоже, обыкновенно на восток, — они должны были обороняться. И та же самая Франция создала в начале XIX в. самую грандиозную систему обороны своего промышленного капитала — это континентальную блокаду. Совершенно в такое же оборонительное положение попадали после этого и все другие европейские страны, где усиленно развивался промышленный капитализм, попала после Франции Германия, которой пришлось отбиваться уже от Франции, попала Италия, которой пришлось отбиваться от Австрии, и т. д. В конце концов в такое же положение должна была попасть и попала Россия. И вот как раз в начале характеризуемого мною периода — в 1822/23 г. — мы имеем первую жесткую протекционистскую программу, которая была проведена у нас. Мы имеем первое возведение такой таможенной стены, которая отделила Россию от западных стран и которая дала возможность развиваться нашему промышленному капитализму, которая эмансипировала его от засилья Запада, главным образом засилья англичан, но конечно и французов, и немцев, и всяких других «насильников» и «нападателей» на невинную русскую промышленность.

Этот процесс развития национальной промышленности лежит в основе всего идеологического движения буржуазии в то время. Представляясь нам тривиальным, материальным процессом, делом кошелька и пятачка, он ведь мог сублимироваться, как сублимируется все на свете — нет такой вещи, которую сублимировать было бы нельзя, — и сублимируясь, он вырастает в те роскошные националистические движения, (которые знают массу героических эпизодов в истории Италии, в истории Франции, в истории Германии. «Марсельеза» — не только революционная песня, но и великая националистическая песня. Так что тут был известный политический ореол, но вокруг великого материального исторического процесса. Вот этот ореол национализма, этот пафос национализма, в основе которого лежал в сущности тривиальный факт образования внутреннего рынка — это ведь лежало в основе всего, — этот пафос проникает собою всю соответствующую литературу и между прочим литературу историческую, которая дает нам целый ряд ярких националистических произведений. В особенности это заметно конечно в германской исторической школе Ранке, основной националистической школе XIX в., и соответственной параллелью к этому является наша русская историческая литература середины XIX в., историческая литература, связанная с именами Соловьева, Чичерина, Кавелина и др.

Эта русская литература, как и вся русская классическая литература, насквозь великодержавна. И великодержавие чрезвычайно характерно для этой националистической политики. Для всех этих историков русская история есть история великорусского племени. И это чрезвычайно характерно, потому что главным агентом того исторического процесса, который я характеризую, является именно великорусская народность. Русский промышленный капитализм складывался около Москвы — великорусского центра, — и московский отпечаток чрезвычайно резко лежит на всей его политике. Отсюда прежде всего великодержавность этой литературы, то, что она смотрит с московской колокольни. Министр финансов Александра I Грейг сказал в одной своей речи, что он смотрит на Россию с высоты Кремля. Один остряк прибавил: «Потому он и видит только Замоскворечье». Вот такую позицию занимала и наша националистическая историческая литература. Это — одна из ее черт.

Другая ее черта, еще более характерная для нее, — это черта, тоже роднящая ее со всякой подобной литературой, в том числе и с германской и французской соответствующего периода, это то, что для создания внутреннего рынка нужно было прежде всего сильною рукою сломать всякие внутренние перегородки, объединить страну. Притом, чем больше этих перегородок было сломано, чем шире был рынок, тем было лучше. Во Франции пришлось это делать довольно решительным путем, поскольку во Французской революции промышленный капитал столкнулся еще с живыми феодальными перегородками, с живыми местными властями и т. д. У нас это все было попроще, не было такой борьбы. Но перегородки у нас были. Главной перегородкой было конечно крепостное право, которое являлось помехой на пути развития капитализма. Отсюда наш пафос сосредоточивается на борьбе с крепостным правом. Так или иначе, внутри нужна была очень сильная, крепкая государственная власть, которая сломила бы эти перегородки, какого бы вида они ни были, и создала ту унификацию внутреннего рынка со свободным передвижением рабочих рук, с резервной армией этих рабочих рук и т. д., всем, что необходимо для развития промышленного капитализма.

Отсюда вопрос о государстве и происхождении государства занимает громадное место в наших исторических идеологиях середины XIX в. Все они ставят вопрос, как возникло государство, в чем его сущность. Государство играло во всех их построениях, точнее говоря, во всей практической системе промышленного капитализма колоссальную роль. Без государственной власти нельзя было прежде всего сломать этих перегородок, нельзя было сломать крепостного права. Его можно было сломать конечно и революционным путем, путем взрывов снизу. Но я думаю, что вы не заставите меня объяснять, что такой путь не был путем промышленного капитализма ни в одной стране. Только Франция должна была пойти этим путем, но и то она быстро оправилась с этим низовым движением, и уже при Наполеоне там царствовал «полный порядок». Совершенно естественно, что в других местах надо было сломать эту перегородку сверху, путем реформы, и для этого нужна была сильная государственная власть, и для этого нужно было всячески возвеличивать государство. Отсюда все эти буржуазные историки суть историки–государственники. Прежде всего они договариваются до теории, которую они выдают за особенность русского исторического процесса, но которая на самом деле отражала их объективное положение в России, до теории, которая гласила, что само русское общество создано государством. Нигде до такой степени известная гегелевская фраза, что государство есть своего рода бог, не оправдалась так, как именно в русской исторической литературе, которая считала, что все общество со всеми его сословиями создано государством. До этого договорилась только одна русская историческая литература, и никакая другая так далеко в своем преклонении перед государственной властью, в своем возвеличении государственной власти не шла. Это было, повторяю, совершенно естественно потому, что сильная государственная власть была нужна той основной производственной силе, которая в это время росла, — промышленному капитализму. При помощи этой государственной власти был пробит барьер крепостного права в 1861 г., были открыты пути для более или менее беспрепятственного развития промышленного капитализма в будущем. Совершенно ясно, на кого опиралась эта идеология. Это для нас служит иллюстрацией того, кто командовал в это время русским общественным мнением. Командовал фактически промышленный капитал. Тут совершенно не приходится стесняться тем, что ни у Чичерина, ни у Кавелина, ни у Соловьева, ни у кого другого из историков–государственников не было никаких фабрик. Тут применимо то, что говорил Маркс о мелкобуржуазной идеологии, о мелкобуржуазных идеологах: не обязательно, чтобы у них была лавка, но их кругозор не выходит за пределы кругозора лавочника. Так же для наших историков–государственников не обязательно было, чтобы они были фабрикантами, но их кругозор был кругозором крупных предпринимателей, кругозором буржуазии, которой были нужны известного рода государственные учреждения.

И вот почему те общественные классы, которые при этом развитии промышленного капитализма являлись не субъектом, а объектом, которых этот развивающийся промышленный капитализм мял и трепал, они естественно должны были занять противоположную позицию. И прежде всего такую позицию заняли славянофилы, т. е. помещики. Что для помещиков означал рост промышленного капитализма? Он означал прежде всего колоссальные таможенные пошлины, которые били по карману помещиков потому, что в каждом аршине и в каждом фунте того, что они покупали, сидели эти самые таможенные пошлины. И вот на почве этой противоположности интересов промышленного капитализма и помещиков возникла славянофильская теория, которая отрицала государство и которая договаривается местами до демократических и даже анархических положений. Я знаю, что этот взгляд не все разделяют, некоторые считают, что славянофилы являются будто бы представителями прогрессивных помещиков. Я не хочу отрицать того, что славянофильская теория многогранна, что в ней кроме отрицательного отношения к государству как двигателю промышленно–капиталистического развития, а таковой несомненно была империя Николая I, что кроме этого примешивалась еще и борьба с революционным движением снизу и что для славянофилов момент страховки от возможности социальной революции играл также очень большую роль. Это совершенно верно; никто не станет отрицать того, что их историческая теория многогранна, и никакую историческую теорию вы не исчерпаете одним положением и тезисом. Ко все–таки я считаю, что основным моментом в славянофильстве было отрицательное отношение к государству как носителю, как возглавлению, как политическому орудию того промышленного капитализма, от которого больно приходилось помещикам, от которого помещики экономически страдали, в особенности страдали в тот период, когда был аграрный кризис и когда помещикам и без того приходилось туго, а тут фабрики росли, и оттуда раздавались голоса, что крепостное право нужно отменить и т. д., и т. д. Все это вместе создало известное настроение славянофильства, и этим объясняется его отрицательное отношение к государству, то, что оно государство выдвигало за скобки как чуждую силу, как насильника, как что–то наносное в русской истории, с чем народные массы вовсе не желают считаться.

Но в этом хоре не звучал голос того класса, на котором сидела вся эта пирамида, сидел помещик, сидел фабрикант, сидел чиновник, сидел и царь. В нашем обычном классическом изображении русской историографии средины XIX в. крестьянин совершенно отсутствует, его не было, его голоса не было слышно. Это довольно естественно. Этот безграмотный крестьянин, — по подсчетам Щапова, в России на 65 млн. населения было всего 4 млн грамотных, причем большая часть неграмотных падала, разумеется, на крестьян, мы ведь находились в периоде до возникновения даже земских школ, которые возникли позднее, — этот безграмотный крестьянин конечно не мог проявить себя в исторической литературе, никак не мог. И однако проявил. И интерес Щапова и суть его классовой позиции заключаются в том, что он учитывал весь этот процесс, о котором я говорю, чувствуя его на себе, и представлял идеологические интересы именно этого якобы молчавшего класса. Щапов — типичный крестьянский историк. Разрешите мне прочесть довольно большой отрывок из вновь опубликованной одной его лекции: «Господа, — говорил он тут, — не осуждайте меня, если буду я еще откровеннее. Не могу удержаться, чтобы не высказать… Когда я в первый раз в жизни выезжал в одежде крестьянского мальчика одной отдаленной провинции из самого глухого захолустья, из деревни в главный губернский город, меня тогда сильно поразило резкое различие города и деревни, городских и сельских жителей; там — крайне убогие хижины, в городе — чересчур высокие, огромные, каменные палаты; там люди проще и грубее, здесь хитры и говорят каким–то особенным языком и т. п. Я задумался. Потом меня всегда погружало в думу какую–то грустную, когда в месячную зимнюю ночь, русскую морозную, градусов в 35, видел длинный обоз с кладью, как он тянется например от Казани до Перми или от Томска до Казани; мужички идут кряхтя подле воза то одиноко, то артелями, с обнаженными лицами… Да, наша обширная, разнообразная сельская Русь — это загадка истории русской. Когда я изучал историю Устрялова и Карамзина, мне всегда казалось странным, отчего в их историях не видно нашей сельской Руси, истории масс, так называемого простого, черного народа. Разве это гражданское большинство вечно и в истории должно быть безгласно, пассивно, недеятельно? Разве это огромное большинство не имеет права на просвещение, историческое развитие, на жизнь и значение, как баре и духовенство? Что же, оно провинилось перед природою? Неужели природа в самом деле мачеха ему?.. А прочитайте летописи, исторические акты до XVIII в. — кто устроил, основал, заселил, обработал русскую землю из–под лесов и болот? Кто, как не селянин общины? Послушайте целые века, начиная от IX и до XVIII в.: акты исторические и юридические почти на каждой странице говорят о неутомимой, богатырской, страдальческой работе русского сельского народа, о движении его на все четыре стороны сквозь леса дремучие, болота и мхи непроходимые с своими заветными спутниками — топором, косой, сохой и бороной. Акты юридические о том только почти и говорят: куда ходили топор, коса и соха, или где крестьяне посажали, поставляли починки на лесах, разрабатывали своей… живой ² страдой оставить леса, деревни. И так как колонизация, культура, обстройка русской земли почти до конца XVII в. и особенно до XVI в. имели единичный починочный характер, среди непочатых лесов и пустошей, то в актах, то в писцовых книгах отметились даже имена всех первых основателей, строителей нашей обширной сельской Руси, отметились в названии сел, деревень и починков. Раскройте любую писцовую книгу, — она вся испещрена именами этих строителей починков и деревень; например деревню Иванова посажал на лесу Сидорко Иванов и т. д. Самые города основаны, построены большею частью крестьянами. Кому неизвестно так называемое городовое дело, эта тяжелая повинность, лежавшая на крестьянах наших в XVI, XVII и XVIII столетиях. И эти–то строители, сеятели и хранители России в награду за свою вековую страдальческую, богатырскую работу обречены были на злую неволю — крепостное состояние (по исключительной вольности, привилегированности дворянства в XVIII столетии, за которые теперь они тяжело платятся), обложены тяжелым, жестоким тяглом несоразмерно с другими сословиями, обременены рекрутчиной, осуждены на вечную тяжелую работу, зимой по дорогам на морозе, летом с топором, косой, серпом и сохой, в поле, на жару, лишены всяких средств, всякой возможности и даже самого права на просвещение, как словно не люди, не имеющие нужды в просвещении и пр. И гуманно ли, благородно ли не признавать братства и равенства с нами той сельской Руси, из которой произошли наши первые самостоятельные личности, замечательные в истории просвещения нашего. Например, кто первый в век грубого староверства и суеверия зачал первую реформу в порядке духовном (каковы бы ни были на первый раз эти реформы)? Сын нижегородского крестьянина Никон. Кто первый смело предложил первому императору Петру В. о земском народосоветии и первый высказал такие высокие политико–экономические идеи, какие в Западной Европе в то время не высказывались и которые еще в XIX в. ждут осуществления? Новгородский крестьянин Посошков в своих знаменитых сочинениях. Кто первый положил начало нашей новой литературе, поэзии и науке? Сын холмогорского крестьянина–рыбака — бессмертный Ломоносов, и пр. А сколько бы наука, литература, словом, все сферы цивилизации считали в своих рядах таких самородков, как выражается наш народ, если бы была свобода, которым бы был легкий доступ к развитию, открыта была бы например дверь в университеты в каждом областном городе и не открыта была бы вместо того у каждой церкви и заставы одна дорога торная в царский кабак?».

Целая поэма в прозе об исторической роли русского крестьянства. Я еще не все вам прочел. Ничего подобного во всей русской исторической литературе вы не встретите, не встретите конечно ни у Соловьева, ни у Чичерина, ни позже у Ключевского. Это была подлинная крестьянская история. И как совершенно не беда, что у Чичерина и Соловьева не было фабрик, так не беда, что Щапов был профессором. Это был человек, отразивший крестьянское мировоззрение и чрезвычайно любопытно подходивший с этой точки зрения ко всем решительно явлениям русской жизни.

Я не буду касаться методологической стороны. Он ведь подавал и политические проекты. Он например подал известное письмо Александру II, и в этом письме Александру II есть одно любопытнейшее место, где он говорит о народном образовании. Я не знаю, насколько вы в курсе всей нашей педагогики, но когда я это читал, передо мною встала чрезвычайно знакомая картина. Он пишет там, что нужно образовывать школы и т. д., и говорит так:

«Областные общества сельских школ, при посильном содействии самих сельских обществ, могли бы: 1) устроить училища как для мальчиков, так и для девиц крестьянских, по селам — первоначальные, элементарные, по волостным центрам — общие для всех волостных сел и деревень, высшие или специальные, сельскохозяйственные, реальные школы и педагогические для образования сельских учителей; 2) основать особые педагогические училища в губернских и уездных городах для приготовления сельских учителей из сельских грамотников, влиятельных на народ или, по желанию и выбору, способных к тому людей из других сословий; 3) издавать учебники и популярные книги, именно: по сельскому хозяйству приспособительно к местности, по сельскохозяйственной механике для приучения к устройству и починке искусственных сельскохозяйственных орудий и машин; по ботанике и зоологии применительно к местности и крестьянским нуждам и для ознакомления воспитанников между прочим в зоологии — с физиологическими началами рационального воспитания и употребления домашних животных, в ботанике — не только со всеми земледельческими, но и с лекарственными растениями, к разведению которых необходимо даже приучать крестьян; по физике — преимущественно раскрывая те стороны предмета, которые играют важную роль в современных открытиях и (изобретениях и которые необходимы для рассеяния крестьянских предрассудков, суеверий относительно природы и в частности по земледельческой климатологии и метеорологии; по географии и истории, преимущественно русской, обращая особенное внимание на историю сельского народа в связи с городским и на сельскохозяйственную и торгово–промышленную географию России; по технологии и химии — приспособительно к сельскому хозяйству; по законоведению, преимущественно относительно крестьян, по нравственно–христианскому учению, не искореняя при этом, а облагораживая и возвышая природные сельско–русские нравы, обычаи и привычки, не противоречащие просвещению; по словесности русской, преимущественно народной, и по другим наукам, нужным и полезным в сельском быту».

Программа ГУС, программа семилетки с сельскохозяйственным уклоном. Да, это семилетка с сельскохозяйственным уклоном, но проект ее был написан в 1861 г., когда не было даже того, о чем тут говорит Щапов, не было например учительских семинарий — наших педтехникумов. Ничего еще не было.

Этот типичный крестьянин в литературе, идеолог крестьянства, ко всему подходил с такой же сельской точки зрения, и этим все его исторические произведения чрезвычайно любопытны. А отсюда его исторический материализм — не наш, не марксистский, не пролетарский, не рабочий, а чисто мужицкий материализм, как вы увидите.

Вот каково было положение Щапова в борьбе разных исторических течений, какие существовали в середине XIX в. Это был типичный крестьянский историк, и это конечно делает его для нас в высшей степени любопытным, независимо даже от того, что он высказывает те или иные мысли, какие впоследствии развивались и нами относительно влияния хозяйства на исторический процесс и т. д. Это было уже производное, а в основе было классовое положение Щапова. Это конечно и объясняет нам в значительной степени его судьбу.

Крестьянский историк не мог приладиться к тогдашней городской истории. Сохранился любопытный анекдот о том, как Щапов спорил с Чернышевским. Этот анекдот рассказывает между прочим Плеханов в своей статье о Щапове, как они спорили очень долго, целый вечер, и как Щапов ушел, не убежденный Чернышевским. И, чрезвычайно метко схватывая разницу между ними, Плеханов говорит: «Тут спорили демократ с социал–демократом». Чернышевский был уже зародышем социал–демократии, т. е. представителем городского рабочего движения, Щапов и тут остается настоящим мужичком — он стоял на своей мужицкой позиции. Что социал–демократию не крестьянство выдумало, как и не дошло бы само крестьянство одно до социализма, это совершенно ясно для всякого марксиста. И вот столкнувшись с социал–демократом–горожанином, Щапов не сдал своих позиций. Чернышевский отличался могучей диалектикой, но эта могучая диалектика не победила Щапова. Он, как (пришел мужичком к Чернышевскому, так и ушел.

Вот это и делает Щапова чрезвычайно любопытным, независимо от методологической стороны его произведений, делает его самым интересным явлением в нашей русской истории середины XIX в. и бросает свет на всего Щапова, не только на содержание его писаний, на его взгляды и т. д., которые я уже охарактеризовал, но даже на стиль его.

Я прочитал вам кое–какие отрывки. Они в своем роде очень характерны. Этот отрывок о крестьянах чрезвычайно живой, яркий, и стиль его корявый, типично мужицкий стиль. Мужик чувствуется тут во всем. И естественным образом Щапову не удалось довести до конца свою работу, и не могло удаться не только потому, что он как идеолог крестьянства и как историк крестьянства был поставлен внешним образом в чрезвычайно плохие условия, что он работал в таких условиях, в каких никогда не работали и не работают ученые. Он исторически был осужден на неудачу, ибо совершенно ясно, что одно крестьянство не могло выпутаться из того положения, какое создалось в середине XIX в. Все–таки победителем, тем, кто шел впереди и кто вел исторический процесс, был промышленный капитал в этот исторический период развития, все–таки это было не крестьянство. Этот промышленный капитал жил за счет крестьянства, высасывая все его соки. И это все наши симпатии перемещает на сторону Щапова. Но приходится историку признать, что только промышленный капитализм с его идеологией и его антагонист — пролетарский социализм — могли бы идеологически командовать над писанием истории во вторую половину XIX в. Так оно и произошло. До, примерно, 80‑х годов безраздельно господствовали промышленный капитал и его идеология, с конца XIX в., с 90‑х годов, начинается господство марксизма и пролетарской идеологии.

Крестьянской идеологии не удалось завоевать себе места под солнцем, и не могло удаться. Но поскольку эта идеология представляет собой колоссальный общественный класс, представлявший в те времена почти всю Россию, историческое значение Щапова, несмотря на неизбежные неудачи, гораздо крупнее, чем всех его современников. И я не беру назад слов, которые я недавно сказал, что в лице Щапова царское правительство арестовало в 1861 г. крупнейшего русского историка. Это был несомненно для своего времени крупнейший русский историк.