Возникновение Московского государства и «великорусская народность»

¹

Что Московское государство XVI в. было политическим объединением великорусского племени — это общее место нашей буржуазной исторической литературы последнего, перед торжеством марксизма, периода. «Одно из важнейших явлений русской истории — образование Великорусского государства», — говорит в предисловии к своей книге А. Е. Пресняков.² «Основной государственной территорией великорусской народности является территория Московского государства, как она определялась к моменту окончательного сложения этого государства, т. е. приблизительно к половине XVI в.», — начинает предисловие к своей книге академик Любавский.³

Теория эта не нова — ее родоначальником является еще Кавелин, относящаяся сюда работа которого вышла в 1866 г. («Мысли и заметки о русской истории»). Чрезвычайно интересно следить, как много дала эта работа позднейшей буржуазной историографии и как мало последняя ее цитирует. Исключительный пример человеческой неблагодарности! И едва ли мы ошибемся, если примем, что причиной такого отношения позднейших академиков и профессоров к их духовному предтече является необыкновенная откровенность этого небольшого этюда. Кавелин прямо ставит все точки над «и», ничего не прячет, кроме впрочем вещей, в приличном буржуазном журнале («Мысли и заметки» появились на страницах «Вестника Европы») совершенно неудобоназываемых. Мы увидим, что именно об этих вещах и стоит теперь говорить. Но нельзя же Кавелина винить за то, что он не наш современник. Он и то некоторых наших современников, только что цитированных, опередил в весьма существенном вопросе.

Казалось бы, пускаясь в рассуждения о «Великорусском государстве», естественно было спросить: а кто же такие эти великоруссы? Покойный Пресняков прямо отметает от себя этот вопрос, а там, где на него наводят источники, он начинает сомневаться в доброкачественности этих источников. Он находит у Татищева любопытное место, где рассказывается, как Юрий Долгорукий «зачал строить в области своей многие грады» и потом «начал те грады населять, созывая людей отвсюду, которым немалую ссуду давал и в строениях, и другими подаяниями помогал, в которые (т. е. грады — М. П.) приходя множество Болгар Мордвы, Венгров, кроме русских, селились и пределы яко многими тысячи людей наполняли».⁴ Преснякову это место сразу показалось «независимым от летописных источников», т. е. попросту он признал эти факты выдумкой Татищева. Акад. Любавский больше занимается «этнографической проблемой относительно Великороссии»; но для него эта проблема прежде всего сводится к тому, какие славянские племена вошли в состав населения будущего Московского государства. Между тем произведенный им тщательный анализ географических названий будущей «Великороссии» приводит — не его, но его читателя — к совершенно определенному выводу, что эта будущая «Великороссия» до прихода славян была весьма густо (для натурального хозяйства) заселена не русскими и не славянскими, а преимущественно финскими племенами. Для самого акад. Любавского это дает лишь повод говорить о «сильной примеси (!) инородческого (sic) населения к славянскому», и он спешит выразить никакими фактами не обоснованную уверенность, что «к XIV в., к моменту зарождения Московского государства, славянорусская стихия, по всем признакам (признаки даны как раз обратные — М. П.), уже возобладала…».⁵

После этого можно как следует оценить Кавелина, который прямо и откровенно пишет: «Восточная отрасль русского племени образовалась частью из переселенцев из Малороссии и Северо–западного края на финской земле, частью из обруселых финнов. Русские переселенцы под влиянием новых условий, на новой почве получили иной характер, отличный от первоначального корня, от которого отделились; с другой стороны, обрусевшие финские племена внесли новую кровь, новые физиологические элементы в младшую ветвь русского племени. Эта ветвь давно отличается от своих родичей заметными, выдающимися нравственными и физическими чертами и следовательно давно уже успела образоваться и получить свою особую физиономию. К тому времени, когда начало слагаться Московское государство, процесс ее образования уже вполне совершился, новая племенная отрасль сложилась вполне. С тех пор она только окрепла, политически объединилась, расселялась далее и далее поглощала финские племена, что безостановочно продолжается и до сих пор».

Я не буду останавливаться на архаизме этой цитаты, теперь конечно никто не думает, что финны физиологически чем–нибудь отличались от славян, по лингвистической линии их несомненных, хотя и далеких родичей. Я не буду подчеркивать и любопытнейшего — и тут Кавелин опять одинок среди русских историков — признания Киевской Руси «Малороссией», т. е. Украиной. Не буду наконец поправлять и утверждения Кавелина, что «поглощение» финских племен продолжалось еще и во второй половине XIX в. Поскольку и в это время додушивались остатки мордовской, чувашской и т. д. культур, он прав. Но в это время «поглощались» преимущественно другие племена, не финские; не финны населяли Кавказ, Закавказье и Среднюю Азию. Важно то, что Кавелин это «поглощение», т. е. завоевание, признает основным методом образования великорусского племени и что он не отрицает факта, что образованная таким путем народность в большей своей части составилась из обрусевших — он только забывает прибавить: при помощи насилия — неславянских племен. Дальше Кавелин пугается такого вывода, уничтожавшего официальный панславизм в самом корне, и старается отмежеваться от двух поляков, Сенковского и Духинского, которые утверждали нечто подобное раньше его. Но это запоздалое раскаяние автора в своей смелости (как в самом деле страницы «Вестника Европы» выдержали такую штуку?) не выгонит из памяти читателя основного вывода: «В образовании великорусской ветви, ее расселении и обрусении финнов состоит интимная, внутренняя история русского народа».⁶

Что основным населением будущей Великороссии было финское, а славяне явились туда небольшими группами, в качестве самых форменных колонизаторов, доказывать это еще сравнительно недавно значило бы ломиться в открытую дверь. Недавно, но не сейчас. После описанных мною приемов Преснякова и приведенных мною выводов акад. Любавского несколько слов сказать об этом нужно. Буржуазная наука давно вышла из того состояния райской невинности, в каком она обреталась в дни Кавелина и Соловьева. О первом мы уже знаем, его придется цитировать и еще не раз. Но и Соловьев, гораздо более «казенный» в своих оценках, — Кавелин был уже в опале, и ему нечего было терять, а Соловьев скоро стал ректором Московского университета и преподавателем истории в царской семье, — не скрывал от своих читателей действительного соотношения сил «на этнографическом фронте» в первые века истории нашей страны. «Если не самые древние, то по крайней мере одни из древнейших обитателей русской государственной области, финны, имели незавидную участь: с трех сторон теснили их народы славянского, германского и турецкого племени; мы видим, как у нас финны постоянно уступают перед славянами, подчиняются влиянию их народности, приравниваются к ним; причину такого явления из внешних обстоятельств объяснить не трудно. Сначала мы видим, что племена славянские и финские живут на равной ноге… По нашему летописцу видно, что финны имели города, подобно славянам, подобно последним терпели от родовых усобиц по изгнании варягов, вследствие чего вместе с ними и призвали князей; в скандинавских преданиях финны являются искусными кузнецами, финские мечи славятся на Севере».⁷

Дальше и Соловьев, подобно Кавелину, пугается, приводит зачем–то нелестную для финнов характеристику Тацита, — явно считая ее неверной или относящейся не к финнам, а к лапландцам, — подчеркивает великое превосходство христианизированных славян над язычниками–финнами (безо всяких фактов — православная церковь так же мало нуждалась в таких пустяках, как теперь Карл Каутский) и лишь в примечании, с оговорками, дает материал, с несомненностью свидетельствующий о влиянии язычников–финнов на христиан славянского племени. Чрезвычайно характерно, что все неглупые и хорошо знавшие историческую действительность авторы на этот счет были между собою согласны. Кавелин идет дальше и в этом случае. «Профессор С. Куторга указывает в сведениях, сообщенных им Географическому обществу, на много слов, по–видимому заимствованных великорусским наречием из финского языка, так как они только в финском языке объясняются этимологически. Приведенные им слова относятся к земледелию и домашнему быту, из чего можно предполагать, что с этой стороны русское племя подчинялось влиянию финнов и позаимствовало от них понятия и привычки, которых оно не имело, или которые были по крайней мере менее развиты и вкоренены у него, чем у финских племен». Дальше, разумеется, идут оговорки и ограничения; но совершенно ясно, что к версии официальных учебников о диких бродячих племенах охотников, которых будто бы сменило оседлое земледельческое славянское население, Кавелин ни одной минуты не относился серьезно. Не относился серьезно уже хотя бы по одному тому, что количественное соотношение сил явно было, по мнению Кавелина, в пользу финнов. «Тамбовская и Пензенская губерни — обрусевшая мордва: это обличают наружный вид тамошних крестьян и географические названия».⁸

Финны не только были когда–то на территории будущей Великороссии — они там и остались, и нельзя даже говорить об их «обрусении» как одностороннем процессе: они в достаточной степени финнизировали своих поработителей. Исчерпывающий материал на этот счет на основании географической номенклатуры дает акад. Любавский. Приведя массу указаний на следы финских племенных названий в именах ряда великорусских поселений XIV — XV вв., этот автор продолжает: «Но особенно доказательными в данном случае являются целые местности, волости и станы с самостоятельными инородческими именам и… Эти волости с самостоятельными инородческими именами ведут свое происхождение несомненно от инородческих местных обществ, которые прослоились русскими поселенцами и с течением времени обрусели. Из совокупности всех этих данных выносится определенное впечатление о сильной примеси (!) инородческого населения к славянскому на рассматриваемой территории. Это впечатление еще усугубляется гидрографической номенклатурой этой территории. За небольшими исключениями все реки и речки, озера и другие урочища на рассматриваемой территории носят не русские, а инородческие имена. Некоторые из них являются повторением несомненно финских имен. Так, финляндской Вуоксе, являющейся стоком из озера Сайма, соответствует Векса, являющаяся стоком из озера Галицкого, Виокса — сток из озера Чухломского и т. д. Сохранение инородческой номенклатуры за реками, речками, озерами и урочищами указывает на сохранение самого инородческого населения, от которого и перенимали славяно–русские новоселы все эти чуждые русскому языку имена».⁹

Совершенно правильно говорит акад. Любавский о «прослаивании» русскими поселенцами коренной финской народной массы: чтобы создать свою географическую номенклатуру для целого края, нужно было сидеть в этом краю очень густо и очень долго. Славянские колонизаторы врезались в эту гущу маленькими островками, вопреки утверждению нашего автора, что лишь «остатки, островки инородческого населения» сохранялись «на захваченных славянскою колонизациею территориях». И акад. Любавскому не приходит даже в голову, что названия «инородцев» гораздо больше заслуживают пришельцы, маленькими островками вкрапливавшиеся в гущу автохтонного населения, а никак не это последнее.

Итак, что финны составляли коренное, оседлое и в большей или меньшей степени культурное население будущей Великороссии, что славянские пришельцы не занимали пустые места, а «поглощали», т. е. насильственно подчиняли себе это коренное население страны, на этот счет в сущности не было разногласий уже у буржуазных историков. Что они, сообщив совершенно убеждающий материал, просили затем своего читателя не делать из этого материала выводов, которые они сами внутренно без всякого сомнения делали, — этот комичный прием не может конечно никого обмануть, как не обманывал он, само собою разумеется, и читателей–современников. Возможно, что именно это и натолкнуло новейших авторов на иную тактику: или полного замалчивания самого сюжета или беззастенчивого подсовывания читателю (и за олуха же его считают!) выводов, прямо противоположных фактам.

Но о чем буржуазные авторы не говорили, даже крестясь и отплевываясь (чур меня! чур меня!), это о методах, какими производилось это «прослаивание» и «вкрапление» славян в финскую гущу. Тут по части выводов, кроме вырвавшегося у Кавелина словечка «поглощали», мы ничего у них не найдем. Но фактов и они приводят совершенно достаточно для того, чтобы и на этот счет у внимательного читателя их произведений не осталось ни малейшего сомнения. Мы и дальше поэтому можем пользоваться нашими старыми историками, но уже только как материалом.

Первый подвиг просвещенных светом христианства колонизаторов на территории будущей Великороссии связан с первым упоминанием о будущей великорусской столице — Москве. Упоминается, впервые этот город, как известно, под 1147 г. — в связи со свиданием Юрия Долгорукого с его союзником Святославом Всеволодовичем. Перед этим свиданием последний «взял Голядей, на верховиях Протвы, и обогатил дружину свою полоном».¹⁰ Голядь — племя не финское, а литовское, но колонизационные методы от этого не изменялись: «инородцы» были прежде всего источником живого товара. Мы увидим, что с этого всегда начиналась тогда всякая «колонизация», в чем впрочем нельзя видеть большого отличия славян XII в. от испанцев, португальцев и голландцев XVI — XVII столетий. Только испанцы больше заботились о торжестве христианства и по этой причине больше убивали людей, чем их предшественники и последователи. Князь Святослав по–видимому не старался облечь свою экспедицию в форму крестового похода, скорее это была для него увеселительная поездка. Летопись рассказывает, что в Москве по случаю княжеского свидания был большой пир, продолжавшийся не один день. Как теперь банкиры после выгодной сделки идут в ресторан и пьют там шампанское, так и тогда выгодную операцию с продажей голяди на невольничьи рынки надо было вспрыснуть.

Что Москва — слово финское и что будущая столица Великороссии была, употребляя колонизационные термины, «укрепленной факторией» в финской стране, это все знают, как и то, что окрестности Москвы были чрезвычайно густо заселены еще в доисторические времена, так что изображать возникновение этого города как заселение «культурными славянами» совершенно дикого места можно, только игнорируя всем опять–таки известные археологические данные.¹¹ Менее известны обстоятельства возникновения другого крупнейшего великорусского центра, который конкурировал с великокняжеской столицей уже в XVI в., а в начале XVII сыграл роль зам. Москвы — Нижнего–Новгорода. Один публицист, современник Грозного, развивал ту мысль, что столицей Московского царства должен быть собственно Нижний, а «Москва — стол великого княжества». Еще Татищев и Екатерина II знали, что этот крупнейший великорусский центр вовсе не «заложен» заново великим князем Юрием в 1221 г., а стал на месте какого–то «инородческого» центра, разрушенного русскими лет за пятьдесят до этого. Одна запись, правда, в дошедшей до нас редакции очень поздняя — XVII в. (что еще не позволяет считать записанного рассказа «легендой», как хочет окрестить его передающий его великорусский автор), совершенно определенно указывает, что этот город был не более, не менее, как столицей мордвы, основной жертвы славянского колонизаторства в историческую эпоху на территории будущей Великороссии: «поглощение» предыдущих веков, жертвой которого стали весь, меря и мурома, лежит собственно за пределами писаной истории, летописи дают на этот счет лишь самые глухие и отрывочные указания.

Вот этот рассказ. «Мордвин Абрам, или Ибрагим, вышедши из–за реки Кудьмы, поселился при впадении Оки в Волгу на Дятловых горах, покрытых тогда дремучим лесом. У него было 14 сыновей и 3 дочери, для которых он построил 17 домов на том месте, где ныне архиерейский дом. Эта колония названа была Абрамовым или Ибрагимовым городком, а сам Ибрагим выбран был всеми мордовскими племенами в правители (старшина или князь). На этот–то городок и ходили, но не совсем удачно, суздальские войска. Абрам, по словам легенды, заслышав о том, что суздальские, муромские и рязанские рати идут к его городку, стал укреплять последний: он обнес его тыном, валами и рвами. В городке было уже до 500 человек. Абрам устроил в двух пунктах укрепления по воротам: одни широкие — с южной стороны вала, с дубовыми створами, которые засыпал землей, другие — потайные, на север от въезда с Волги на гору (коровий ввоз). Подошедши к городку с 14 тыс. воинов, князь Мстислав, не желая напрасно проливать крови, вступил с Абрамом в переговоры: он предлагал ему оставить Дятловы горы и признать над мордовскими племенами власть князя суздальского; Абрам отвечал, что он не прирожденный владыка мордовских племен, а только выборный правитель их, почему и не может самолично принимать никаких условий; он просил дать ему четыре года для сношений со всеми мордовскими племенами, но Мстислав согласился дать только четыре дня. Абрам немедленно разослал чрез тайные ворота гонцов в ближайшие мордовские селения, требуя немедленной помощи. В две ночи через тайные ворота вошло в городок более пяти тысяч человек мордвы, и Абрам, не дожидаясь истечения данного ему срока, вышел чрез южные ворота и ударил на суздальскую рать. Это впрочем не принесло мордве пользы: Абрам пал в битве со всей своей ратью, жители городка были перебиты, а самый городок русскими сожжен. Мстислав оставил там тысячу конных и строго приказал им жить почему–то не в городке, а около него. Узнавши о судьбе Абрама и его соратников, мордва задумала отмстить своим врагам. Но суздальцы, имевшие в мордве шпионов, которые известили их о замыслах своих соплеменников, предупредили вшестеро сильнейшего врага: они выехали навстречу мордве, верстах в 10 от городка встретились с ней, с криком пробились через нестройную массу ее и Березопольем поскакали к Боголюбову. Опомнившись от неожиданной встречи, пешая мордва хотела преследовать врага своего, но конные суздальцы успели ускакать от преследования».¹²

«Дремучий лес» на нижегородских горах, вполне возможно, такая же легенда, как и «бор» в московском кремле XIV в. 14 сыновьям и 3 дочерям мордовского князя «Абрама» мы не обязаны верить, как и самому этому имени. Но реальные исторические подробности вполне отчетливо выступают на фоне этой фантастики. Мордва конца XII в. представляла собою федерацию нескольких племен с центром на месте будущего Нижнего. Что это был центр федерации, доказывается тем, что все племена защищали город, а насколько федерация была сильна, показывает тот факт, что соединенные силы трех русских княжеств — Суздаля, Рязани и Мурома — хотя и смогли захватить город, но не смогли в нем удержаться. И то, как они спаслись в конце концов от превосходных сил мордвы, рельефно рисует нам, в чем состояло чисто военное превосходство русских колонизаторов над автохтонами. Русское войско было конным, мордва была пешая. В эпоху исключительно холодного оружия лошадь давала в бою огромное преимущество над противником. На юге это давало перевес степнякам над тогдашними украинцами; на севере выученики степняков пользовались их уроками, чтобы громить безлошадные племена, жившие земледелием и лесными промыслами.

Мордва очевидно не возобновила своей столицы, видимо считая, что ее положение слишком открыто для русских набегов. Но стратегическое значение пункта было слишком ясно, и раз его бросила мордва, его использовали русские. С 1221 г. на месте бывшей столицы мордовской федерации выросла русская пограничная крепость, Нижний–Новгород, самым названием показывавшая, какое громадное значение ей придавалось. Иначе ее не назвали бы по имени самого крупного, самого древнего и самого богатого центра тогдашнего севера. В истории борьбы с мордвой это было своего рода «основание Петербурга». А насколько борьба была жестокая, показывают ее дальнейшие перипетии, которые мы знаем уже не из полулегендарных записей позднейшего времени, а по современным показаниям летописей. Русские начали наступление из новой крепости очень скоро, через 4–5 лет после ее основания. Братья основателя Юрия «разорили много селений, взяли бесчисленный полон и возвратились домой с победою великой». Но мордовская федерация не была уничтожена и в лице Пургаса нашла себе вождя, более способного, чем был убитый в 1172 г. Абрам. Следующие походы суздальских князей на мордву были уже неудачны, а в 1229 г. Пургас сжег Нижний, но, как и русские за пятьдесят лет ранее, не мог его удержать. На мордву тогда привели половцев, и федерация дрогнула. Пешее войско не могло удержаться против лучшей тогдашней кавалерии, некоторые мордовские князья изменили Пургасу, и последний должен был бежать. Это участие «степных хищников» в создании Великороссии весьма слабо отмечается нашими историками, а оно не менее характерно, чем тот факт, что если у суздальских князей были половцы, то у мордовского князя были русские («Пургасова Русь»), очевидно, не поладившие с суздальскими князьями. Ровно ничего «загадочного», как думает наш автор, в этом нет. Борьба с мордвой отнюдь не носила только национальный характер — она имела свою классовую сторону. Мордву громили и грабили князья с их дружиной и городскими «воями». Нет ничего загадочного в том, что крестьяне, которых те же князья грабили у себя дома, чувствовали себя ближе к Пургасу, чем к Юриям и Святославам.¹³

Летописные рассказы о войнах русских с Пургасом дают между прочим некоторое представление о культуре мордвы. Русские князья жгли посевы, били скот — мордва от них укрывалась в лесах. Совершенно ясно, что перед нами не «бродячие лесные охотники», но земледельческий народ, для которого лес служил убежищем, как служил он в этом качестве русским крестьянам еще в 1812 г., а не постоянным местом жительства. Зато при попытке проникнуть в это последнее убежище коренного населения с русскими XIII в. случалось иногда то же, что с их далекими потомками бывало на Кавказе в XIX: далеко зашедшие в чащу русские отряды истреблялись, и засевшую в «твердях» мордву приходилось оставить в покое. Один из таких летописных рассказов любопытен в том отношении, что показывает, как рано возникают зачатки военной цензуры. Повествование об истреблении одного из зарвавшихся в мордовскую чащу русских отрядов так «проредактировано» летописным сводчиком, что у читателя должно было получиться впечатление блестящей русской победы: совсем как официальные реляции о даргинской экспедиции Воронцова в 1846 г. И только явное восхищение летописца тем, обстоятельством, что сами князья и их главные силы вернулись домой «добри здоровы», выдает с головой «редактора»; чего же радоваться, что большая часть русских осталась цела, коли мордва была наголову разбита? Когда победители считают свои потери и радуются, что у них не всех солдат побили?.¹⁴

Поражение Пургаса было, разумеется, ознаменовано неоднократным жесточайшим опустошением мордовских земель. Но история не дала слишком много времени для этого занятия: меньше чем через десять лет и мордва и суздальцы были под властью татар. С тех пор борьба с мордвой переплетается с перипетиями ордынской политики князей, и так как эта политика больше интересовала летописца, чем местные войны, то мордва на десятилетия совсем исчезает из–под его пера. Что завоевывание продолжалось, мы узнаем из случайных отметок, вроде например того, что нижегородский князь Константин Васильевич, младший современник Ивана Калиты, «повеле русским людям селиться по Оке, Волге, Кудьме (приток Волги) и на мордовских жилищах, где кто похощет».¹⁵ Мордва и ее земли были отданы на поток и разграбление русским колонистам. Этот акт колониальной политики нижегородского князя должен был найти свое отражение с противоположной стороны и нашел конечно. Мордва и русские были теперь не одни, были еще татары, а на ордынских комбинациях умели играть не одни русские князья. В 1377 г. мордва навела на суздальцев татар, которые совершенно истребили суздальское войско, а попутно разграбили и сожгли до тла Нижний–Новгород. Но мордва была уже слишком ослаблена, чтобы использовать результаты татарской победы: напротив, она явилась козлом отпущения за татарское разоренье. Едва ушли татары, мордовское войско было разбито на той самой реке Пьяне, где татары только что истребили суздальскую армию. Что было дальше, лучше всего передать словами того русского автора, который сам со всем старанием передает летописные рассказы.

«Зимой того же 1377 г. Дмитрий Константинович послал на мордву со своими полками брата Бориса и сына Семена; великий князь московский также прислал свою рать под начальством воеводы Федора Андреевича Свибла. Русские рати произвели полнейшее опустошение мордовской земли: как выражается летопись, «землю их всю пусту сотвориша»; селения были разграблены и преданы огню, из жителей одни истреблены, другие, особенно лучшие, забраны в полон; мало было таких, которым удалось избыть русского меча или полона. Раздражение против поганой и коварной мордвы (!) было до того сильно, что в Нижнем предавали пленных различным казням; между прочим некоторых из них вывели на Волгу, волочили по льду и травили псами».¹⁶

Это была уже расправа с «мятежниками»: мордовскую землю русские князья считали своей. Характерно, что последние остатки мордовской независимости были раздавлены при участии московской рати: Великороссия уже складывалась, и читатель видел методы ее сложения. Это отнюдь не было мирное заселение «культурными» славянами пустых земель, где там и сям бродили дикие охотники. Это было изнасилование и угнетение довольно густо заселенной земледельческой страны, по материальной культуре вероятно мало отличавшейся от русских поселенцев; но последние были лучше вооружены и лучше организованы в военном отношении. У них уже прошел процесс феодализации, образовался постоянно вооруженный и профессионально–военный верхний слой населения, тогда как мордва не вышла еще по–видимому из племенной стадии. Славянские пришельцы покорили ее с тою же легкостью, с какою самих славян за несколько веков перед этим покорили, небольшие, но хорошо вооруженные и вымуштрованные отряды норманских викингов. Но мордва сдалась, мы видели, не без бою, и только самыми отчаянными и беспощадными средствами удалось подавить последние попытки ее сопротивления угнетателям. Причем, едва ли нужно это говорить, физически, разумеется, не были истреблены все мордовские племена или хотя бы большинство их. Князьям–завоевателям и их боярам, словом, русской феодальной знати нужны были рабы, а не трупы. Не только «Пензенская и Тамбовская губернии», но и добрая доля бывшей Нижегородской губернии — «обруселая мордва». Это было не истребление, а насильственная русификация, не очень глубокая притом. Финское коренное население Великороссии пользовалось своим языком еще в XVI в.: Герберштейн рассказывает, что население Белозерской области (а это куда более старый район русификации, нежели низовья Оки и Средняя Волга!) еще в его времена, т. е. в период половины XVI в., имело свой собственный язык.¹⁷

Мордва не только не была истреблена, она сохранила даже в известной степени свою политическую самостоятельность. В духовном завещании Ивана III (1505 г.) мы находим «Муром с Мордвами и Черемисою), Мещера и с Кошковым, да князи Мордовские все». Порабощая народную массу, Москва очень умело приручала верхушку покоренных племен, вводя ее в ряды московской феодальной аристократии. «Князья Мещерские» остались памятником этой политики до XX в., как князья Чавчавадзе и Абамелек–Лазаревы напоминали, что «Российская империя» осталась верна политике ее далеких предшественников. Но к 1505 г. борьба с мордвой была уже далеким прошлым: на очереди были ее ближайшие соседи мари, в завещании Ивана III названные «черемисою». Удушение последней, являясь новым эпизодом образования «Великороссии», интересно еще в том отношении, что дает повод разоблачить оборонческую легенду о покорении Казани.

Согласно этой легенде Казань была одним из последних убежищ «степных хищников», борьба с которыми составила провиденциальную задачу Великороссии. Что татары даже XIII — XIV вв. вовсе не были «степными хищниками», а были довольно высоко организованным полуоседлым народом, в области материальной культуры стоявшим выше своих русских противников (благодаря главным образом влиянию Китая, отчасти и арабов), это мне уже приходилось доказывать, и я не буду повторять вывод своей старой работы.¹⁸ Но оборонческая легенда лжет не только в этом: в завоевании Казани дело шло не только о татарах и даже главным образом не о них. Это было дальнейшее «поглощение» главным образом финских племен.

Уже с середины XV в. «завоевание Казани» начинает довольно неожиданным образом отражаться на судьбах народа мари. Надо иметь в виду, что «степные хищники» — татары были в это время и против Москвы, и за Москву: все более и более крупные татарские отряды состояли на московской службе. Общеизвестна роль этих отрядов при удушении последних остатков вольности Великого Новгорода. По отношению к Казани это давало возможность разлагать противника изнутри: состоявшие на московской службе татары входили в связь с казанской «оппозицией» и при ее помощи пытались устраивать в Казани государственные перевороты. Один из таких переворотов подготовлялся в 1467 г. Он не удался: московское войско, явившееся на помощь казанским заговорщикам, опоздало — заговор уже был раздавлен. Так как участие Москвы было совершенно явно и несомненно, Казань ответила войною и напала на Галич. Рассказываем дальше словами Соловьева. Отметив неудачу московского похода на Казань, он продолжает: «Счастливее были московские дети боярские, которые зимою 6 декабря выступили из Галича в землю черемисскую. Целый месяц в сильную стужу без дороги шли они лесами. 6 января 1468 г. вошли к черемисам и выжгли всю землю их до тла, людей перебили, других взяли в плен, иных сожгли, имение все побрали, окот, которого нельзя было с собою увести, перебили; на один день пути только не дошли до Казани и возвратились к великому князю все поздорову».

Итак, напала на Москву Казань, «степные хищники», спровоцированные московским князем, а расплатились за это «черемисы». Эту странную вещь Соловьев сообщает, можно сказать, не поведя бровью, — по всей вероятности просто потому, что сам он отлично умел расшифровать значение слова «Казань» (мы увидим потом доказательства этого), но своим читателям он не нашел нужным сообщить свою расшифровку. Если впрочем читатель был сколько–нибудь сообразителен, он мог расшифровать и сам. В 1523 г. русские двинулись на Казань и водою, по Волге, и сухим путем, вдоль берега: последним путем шло конное войско. Волжский флот Василия III, который лично руководил походом из Нижнего, успеха по–видимому не имел. Но воеводы конной рати «возвратились благополучно и привели с собою много черемисских пленников». Это соприкосновение русских с народом мари не прошло бесследно. Год спустя на Казань двинулось еще более сильное московское войско. Ему удалось дойти до города, но тут оно само оказалось в осаде. «Черемисы опустошили все вокруг, засели на всех дорогах, не позволяя русским отрядам добывать кормов, прервали все сообщения, так что нельзя было дать вести в Москву о состоянии войска. В это время, когда рать. Бельского начала упадать духом от голода, разнесся слух, что конное войско потерпело поражение от татар; ужас напал на воевод; стали думать об отступлении; скоро узнали однако, что слух был ложный: потерпел поражение один только небольшой отряд конницы; главная же рать, шедшая под начальством Симского, в двух встречах с татарами на Свияге одержала верх. Но если конница счастливо преодолела все опасности, то не могла преодолеть их судовая рать, шедшая с Палецким: в узких местах между островами черемисы загородили дорогу камнями и деревьями, а с берега осыпали русских стрелами и бросали бревна; только немногие суда могли спастись и с воеводою достигли главной рати».

Только техническое превосходство русских — у казанцев были пушки, но не оказалось артиллеристов — дало возможность минимально «почетного» исхода для армии Василия III. Казанцы вступили в переговоры, и под этим предлогом московский главнокомандующий, князь Иван Бельский, снял осаду: к этому времени голод в московском войске достиг крайнего предела. Судьба Казани решена была таким образом вмешательством «черемисов». Соловьев опять не находит нужным обратить внимание своего читателя на это загадочное обстоятельство: читатель мог упустить из виду «степных хищников». И наш историк больше всего занимается вопросом: был виноват в неудаче московский воевода или нет? Вопрос, принимая во внимание, что ко времени появления «Истории России» кости Бельского давно сгнили, может быть вполне назван «академическим».

Наследник Василия III не мог позволить себе роскоши держаться на столь высокой «объективно–научной» точке зрения. Иван, будущий Грозный, — или его «избранная рада» — сделал все необходимые выводы из неудач Василия III. Ясно было, что пока мари и Казань держатся вместе, Казани не возьмешь. Часть мари (так называемые летописью «горные черемисы») была подкуплена: ей дали жалованную грамоту и освободили от ясака. Через кого велась подкупательная операция, совершенно ясно. В Москву приезжали «князья, мурза и сотные казаки» — марийская аристократия. Иван «их жаловал… кормил и поил у себя за столом; дарил шубами, доспехами, конями, деньгами».

После этого во время последнего решительного похода на Казань в 1552 г. «черемисы» не только не пытались выморить голодом московское войско, но напротив, «приносили хлеб, мед, мясо, что дарили, что продавали, кроме того мосты на реках делали». Казанцы были изолированы и после отчаянного сопротивления сдались. Надобно думать, что после этого всякие льготы «черемисам» прекратились, ибо уже в декабре (а Казань пала в октябре 1552 г.) «луговые и горные люди побили на Волге гонцов, купцов и боярских людей, возвращавшихся с запасами из–под Казани». Не сразу, но бывшие союзники татар понемногу приходили к сознанию, что гибель Казани была гибелью и их свободы. «10 марта прошла дурная весть: князь Горбатый писал, что луговые люди изменили, ясаков не дали, сборщиков ясака убили, прошли на Арское поле, стали все заодно и утвердились на высокой горе у засеки; воеводы послали на них казаков и стрельцов; те разошлись по разным дорогам и побиты были наголову; стрельцы потеряли 350, а казаки 450 человек, после чего мятежники поставили себе город на реке Меше, в 70 верстах от Казани, землею стену насыпали и положили тут отсиживаться от русских. Через две недели пришла другая весть из Свияжска, еще хуже: мятежники, черемисы и вотяки, пришли войною на Горную сторону; князь Шуйский отпустил против них известного уже нам Бориса Солтыкова с детьми боярскими и горными людьми; но Солтыков потерпел поражение, был взят в плен; кроме него русские потеряли 250 человек и 200 пленными… В сентябре отправились из Москвы воеводы: князь Семен Микулинский, Петр Морозов, Иван Шереметев и князь Андрей Курбский; зимою 1554 года начали они военные действия, сожгли город на Меше, который построили мятежники, били их при всякой встрече, воевали четыре недели, страшно опустошили всю страну, вверх по Каме ходили на 250 верст, взяли в плен 6 000 мужчин, 15 000 женщин и детей».

Москве оставалось использовать раздоры среди самих мари: «горные» и «луговые» воевали между собою. Мы видели, что последние восстали против податного грабежа — начали с убийства сборщиков ясака. «Горных» тогда от ясака освободили, совсем или отчасти. В благодарность за это они заманили в засаду и захватили «лугового сотника» Мамич–Бердея. Характерно, что последний пытался опереться на казанскую традицию и действовал от имени какого–то ногайского (т. е. татарского) «царевича». Но прежние господа края оказались теперь плохими предводителями, и мари дрались за свою свободу. Татарский «царевич» был ими убит, «потому что от него не было никакой пользы. Черемисы воткнули голову убитого на высокий кол и приговаривали: «Мы было взяли тебя на царство для того, чтобы ты с своим двором оборонял нас; а вместо того ты и твои люди помощи не дали никакой, а только волов и коров наших поели; так пусть голова твоя царствует теперь на высоком коле».

Я привел эту цитату больше ради фигурирующих в ней волов и коров, которые достаточно изобличают даваемую Соловьевым характеристику мари как «дикого народа». Они были земледельцы и скотоводы, так же, как и мордва, и в культурном отношении стояли вероятно не ниже своих покорителей. Но в отношении военном теперь уже не могло быть никакого сравнения: Москва была «великой державой», и племена Средней Волги были для нее теперь почти тем же, чем для империи Николая I были, кавказские горцы. Мари могли героически защищаться, но рано или поздно московские войска должны были взять верх.

Итак, мы познакомились с созданием еще одного куска «Великороссии» и знаем теперь, что такое называется нашими старыми историками «покорением Казани». Дело шло вовсе не о «гнезде степных хищников», даже допустив реальное существование последних: дело шло о покорении целого ряда независимых до тех пор народов преимущественно финского племени. Сам Соловьев должен был признать это: «Таким образом после взятия Казани нужно было еще пять лет опустошительной войны, чтобы усмирить все народы, от нее прежде зависевшие».¹⁹

Российскую империю называли «тюрьмою народов». Мы знаем теперь, что этого названия заслуживало не только государство Романовых, но и его предшественница, вотчина потомков Калиты. Уже Московское великое княжество, не только Московское царство, было «тюрьмою народов». Великороссия построена на костях «инородцев», и едва ли последние много утешены тем, что в жилах великоруссов течет 80% их крови. Только окончательное свержение великорусского гнета той силой, которая боролась и борется со всем и всяческим угнетением, могло служить некоторой расплатой за все страдания, которые причинил им этот гнет.