Правда ли, что в России абсолютизм «существовал наперекор общественному развитию»?

¹

Как всякая схема, ясная и отчетливая, схема Троцкого легко запоминается и усваивается. И это очень жаль. Ибо схема эта, во–первых, не наша, а во–вторых, объективно неверна. Постараемся доказать то и другое.

«Русское государство, возникшее на примитивной экономической основе, столкнулось на своем пути с государственными организациями, которые сложились на более высоком экономическом базисе. Здесь открывались две возможности: русское государство должно было либо пасть в борьбе с ними, как пала Золотая Орда в борьбе с московским царством, либо оно должно было обгонять развитие своих собственных экономических отношений, поглощая под давлением извне несоразмерно большую часть жизненных соков нации…» «…Чтобы удержаться против лучше вооруженных врагов, русское государство было вынуждено заводить у себя промышленность и технику, нанимать военных специалистов, государственных фальшивомонетчиков и пороховщиков, доставать учебники по фортификации, вводить навигационные школы, фабрики, тайных и действительных тайных советников…» «В результате этого давления Западной Европы самодержавное государство поглощало непропорционально большую долю прибавочного продукта, т. е. жило за счет формировавшихся привилегированных классов и тем задерживало их и без того медленное развитие…» «В своем стремлении к созданию централизованного государственного аппарата царизму приходилось не столько тягаться с притязаниями привилегированных сословий, сколько бороться с дикостью, бедностью и разобщенностью страны, отдельные части которой жили вполне самостоятельной экономической жизнью. Не равновесие экономически–господствующих классов, как на Западе, а их социальная слабость и политическое ничтожество создали из бюрократического самодержавия самодовлеющую организацию…» «Чем централизование государство и чем независимее от господствующих классов, тем скорее оно превращается в самодовлеющую организацию, стоящую над обществом…» ²

Что это такое, как не теория внеклассового государства, которую развивал Милюков без помощи марксистской терминологии и Струве с помощью последней? Пусть Троцкий отмежевывается от Милюкова на стр. 19‑й (характерно, что он почувствовал эту потребность!): все же, стоя на своей позиции, он не может сказать о кадетском историке больше, чем что схема того есть «страшное преувеличение». Преувеличение чего? Ошибки или правильного в основе понимания русского исторического процесса? Ясно, что последнего…

В самом деле, какой же класс или классы представляло в русской истории самодержавие? Не «привилегированные» — это ясно из приведенных цитат: самодержавие стояло над ними. Тогда, может быть, не привилегированные? Но этот вопрос — чисто риторический: не может же Троцкий стоять на точке зрения «социальной монархии». Значит никаких классов самодержавие не представляло, оно стояло над классами, что впрочем на стр. 21‑й и сказано всеми словами («самодовлеющая организация, стоящая над обществом»).

Понятно зачем кадетским историкам нужно было поддерживать иллюзию внеклассового русского самодержавия. Внеклассовая верхушка русского государства предполагала и возможность неклассовой перестройки этой верхушки. Самодержавие должно было быть заменено конституционной монархией: но причем тут классы? Причем пролетариат и крестьянство? От них можно отделаться уступками в «социальной» области (8-часовой рабочий день «по возможности», наделение крестьян землею за выкуп). А политическая власть должна остаться «внеклассовой», т. е. буржуазной.

Повторяем, с кадетской политикой все это великолепно вяжется. Но как это связать с нашими призывами к пролетариату — бороться с буржуазией за власть? Как это отнимать у буржуазии то, чего она сама не имела? Зачем вообще осложнять борьбу с «внеклассовым» самодержавием классовыми мотивами? Надо бороться с бюрократией, с армией, с полицией, а за что припутывать тут буржуазию? Ведь самодержавие жило и на ее счет («жило за счет формировавшихся привилегированных классов и тем задерживало их развитие», стр. 18). Это самое говорили кадеты против большевиков: осложняют борьбу, направляют энергию не по надлежащему руслу, тратят ее зря, словом — косвенно, по неразумию, помогают абсолютизму. Это самое и говорили кадеты, вполне последовательно применяя к текущей политике свою историческую теорию — внеклассового самодержавия.

Нет, это не наша теория. В прошлом она уже имеет за собою одно — имя Плеханова, который попал на ту же дорогу (и затем пошел гораздо дальше): сначала, в 1905–1907 гг., стал применять кадетскую теорию на практике, а потом, в 1913–1914 гг., истолковал при ее помощи русскую историю (для читавших введение к «Истории русской общественной мысли» вводные главы книги Троцкого уже прозвучали конечно очень знакомо). С этой теорией необходимо бороться самым решительным образом, не менее энергично, нежели мы боремся теперь с религиозными предрассудками. Я даже скажу больше: не так важно доказать, что Иисус Христос исторически не существовал, как то, что в России никогда не существовало внеклассового государства.

По отношению к новейшему времени дело впрочем обстоит и сейчас гораздо благополучней, чем может показаться читателю «1905». Оспаривать классовый характер буржуазных реформ Александра II. антибуржуазный, т. е. тоже классовый характер контрреформ Александра III, классовое значение закона 9 ноября 1906 г. или цензовой системы выборов в Государственную думу не решился бы теперь и ни один из кадетских историков. Во всяком случае крупнейший народнический авторитет в области русской истории, покойный В. И. Семевский, до конца жизни негодовавший на попытки дать классовую характеристику декабристов, охотно соглашался, что главы о крестьянской реформе в «Истории России XIX в.» (гранатовское издание) есть «лучший сжатый очерк» по этому вопросу, какой существует в русской литературе: а эти главы выдержаны с самой определенной классовой точки зрения. Теперь даже и Милюков, в последнем фазисе своей эволюции, соглашается признать стержнем всего революционного движения в России борьбу крестьян за землю: т. е. чисто классовый момент (см. введение ко 2‑му изданию его «Истории русской революции»). А классовому напору снизу соответствовал, само собою разумеется, и классовый же отпор сверху: если суть революции была в стремлении крестьян захватить помещичью землю, то суть реакции очевидно выражалась в стремлении защитить помещичью собственность. И орган этой реакции, самодержавие, было, стало быть, классовым дворянским правительством.

Но если с временами новейшими дело обстоит благополучно, не так просто стоит вопрос о возникновении русского самодержавия. Этот вопрос, о возникновении русского абсолютизма, и оказался тем крючком, на который буржуазные историки поймали двух чрезвычайно крупных марксистских рыб. Поймали потому так легко, что марксисты тут, в этом вопросе, были перед ними совершенно беззащитны: ибо существующие буржуазные книжки для материалистического объяснения факта, разумеется, ничего не дают. И не дают даже не потому, что сознательно хотят втереть очки, замазать истину, а просто потому, что сами смотрят совсем в другую сторону; не питая ни малейшего сомнения насчет догмата внеклассового государства, буржуазные историки и не ищут, конечно, экономической базы самодержавия. Им нужно объяснение политическое; его они находят, вполне удовлетворительное, с их точки зрения, в интересах военной обороны от внешнего врага. Почему Русь сплотилась около Москвы? Нужно было защищаться от татар. Ясно и просто.

К чести исторического вкуса Троцкого, его это банальное объяснение не удовлетворило. «Борьба с крымскими и ногайскими татарами вызывала большое напряжение сил. Но, разумеется, не большее, чем вековая борьба Франции с Англией. Не татары вынудили Русь ввести огнестрельное оружие и создать постоянные стрелецкие полки; не татары заставили впоследствии создать рейтарскую конницу и солдатскую пехоту» (стр. 16). Казалось, тут–то бы и сказать: не военные, т. е. не политические интересы лежали в основе, а экономические; московское самодержавие отвечало чьим–то классовым интересам. Но так как ни одного факта, ведущего в этом направлении, у Троцкого в 1909 г. не было (у Плеханова в 1913 г. уже были — но на том так крепко сидели тогда кадетские шоры, что он их не пожелал видеть), то он был «перед Милюковым — его несомненным источником в данном вопросе — совершенно беспомощен. Он попробовал только среди фактов, какие он мог найти в кадетской историографии, найти более приличные с точки зрения марксиста. И попытался несколько уточнить «военную» гипотезу: не примитивные потребности борьбы с татарскими грабежами, а борьба с западными странами выковала военную диктатуру московского царя. «Тут было давление Литвы, Польши и Швеции».

Но где тонко, там и рвется. Объяснение «от татар» было конечно очень плоское и банальное — зато окончательное. Ибо татары приходили Русь грабить — и только; тут был действительно вопрос самосохранения: буржуазным историкам оставалось только раздуть до беспредельности этот, сам по себе несомненный, только вовсе не очень значительный факт. А вот из–за чего же с «Литвой, Польшей и Швецией» началась драка? Это же ведь не просто степные разбойники? У них–то были какие–то экономические побуждения нападать на Русь (допустим на минуту, что нападали действительно они: сейчас мы увидим, что было наоборот)? Какие же? Стремление заполучить в свои руки ценное русское сырье — каменный уголь, нефть, железную руду? Но позвольте, ведь это было за двести лет до изобретения машин, и о пользе каменного угля и нефти тогда никто и не думал; равномерно никто не подозревал, что в пределах России имеется хорошая железная руда — она была открыта на Урале гораздо позже. Чего же им было нужно?

Заставим по возможности говорить современников. Вот один из врагов московской России XVI в. — Польша. Польский король Сигизмунд объясняет английской королеве Елизавете, почему Польша должна была заблокировать Нарву (дело происходит в разгаре Ливонской войны между московским царством и польско–литовским в 1568 г.): «…Как мы писали прежде, так пишем и теперь к вашему величеству, что мы знаем и достоверно убеждены, что враг всякой свободы под небесами, московит, ежедневно усиливается по мере большого подвоза к Нарве разных предметов, так как оттуда доставляются ему не только товары, но и оружие, доселе ему неизвестное, и мастера, и художники: благодаря этому он укрепляется для победы над всеми прочими государями. Этому нельзя положить предела, пока будут совершаться эти плавания в Нарву».³

Из–за чего же шла война между Польшей и Россией? Из–за морского порта, из–за Нарвы. Вообще говоря, из–за торговых путей. Король Сигизмунд пытался уверить Елизавету, что если открыть этот торговый путь москвитянам, оттого будет непоправимый вред «всему христианству» (тогда, какую бы пакость дипломаты ни замышляли, они всегда ссылались на интересы «всего христианства»: совершенно так, как теперь говорят об «интересах человечества и цивилизации»). Царь Иван смотрел конечно на дело с противоположной точки зрения (и Елизавета была на его стороне). Почему же он затеял драку за торговые пути?

Дадим слово другому современнику. Лет за пятьдесят до Ливонской войны был (в России послом от германского императора барон Герберштейн. Он очень заинтересовался этой страной, тогда столь же новой для западных европейцев, как в XIX в. Китай или Япония, и оставил весьма добросовестное описание всего, что видел. Так как дело происходило около 1530 г., казалось бы, Герберштейн должен был найти у москвитян такое «натуральное» хозяйство, что хоть орангутангам впору: ведь Милюков уверял своих читателей, что еще в конце XVIII в. русский помещичий дом представлял собою вполне самодовлеющее хозяйственное целое. Но за триста почти лет до этого немецкий барон имел случай испытать на собственной шкуре всю несостоятельность кадетской историографии. «Ростовщичество, — жалуется он, — чрезвычайно распространено: и хотя они (московиты) и называют его большим грехом, тем не менее никто от этого греха не воздерживается. Размеров оно достигает невыносимых: нередко один с пяти, т. е. 20%. Не столь жестоки, кажется, церкви: они, как говорят, берут и десять со ста».

Не только налицо развитой денежный оборот, но уже успели выказаться явные преимущества крупного капитала: «церкви» — т. е. собственно монастыри, — оперирующие более крупными суммами, берут вдвое меньше мелких ростовщиков. Совершенно как у нас в конце XIX в.: помещик в банке получал деньги под залог имения из 6–7%, а крестьянин кредитовался у мелкого сельского кулака из 40%.

Но позвольте, скажет читатель: ростовщичество ведь это еще не бог весть что в смысле развития товарного хозяйства. Ведь вот они все же рост грехом считали, значит нормой–то было именно натуральное хозяйство. Приведем еще выдержку из того же источника, немного выше:

«Просил я одного боярина (consiliarium Principis) помочь мне в покупке мехов, чтобы меня не обманули: он сейчас же обещал мне свое содействие, а потом стал тянуть дело. Хотел мне навязать свои собственные меха; а в то же время к нему стали сбегаться торговцы, обещая премию (!), ежели сбудет мне их товары по хорошей цене».⁴

Итак, дело шло вовсе не о мелком деревенском ростовщичестве, на котором впрочем и не смог бы вырасти крупный капитал монастырей; был рынок, были крупные торговые обороты, и в них принимали участие виднейшие люди страны, члены Боярской думы.

Широта этих торговых оборотов, — т. е. широта в пространственном смысле: по суммам тогдашний рынок был конечно в сотни раз уже даже теперешнего, послевоенного — нас, сбитых с толку нашей железнодорожной сетью и созданной ею новой экономической географией, способна привести прямо в остолбенение. Кто бы подумал, что Дмитров (Московской губ.) и Вязьма могли быть центрами международного обмена? А между тем послушайте Герберштейна. «Дмитров город с кремлем, от Москвы немного к северо–западу отстоит на 12 миль (Г. везде считает немецкие мили по 7 верст). Через него протекает река Яхрома, впадающая в Сестру, а Сестра в Дубну, впадающую в Волгу. Благодаря такому удобному расположению рек, там много торговцев, которые привозят товары с Каспийского моря по Волге и распространяют их, без большого труда, в разные стороны, вплоть до Москвы». «Под городом Вязьмой река того же имени недалеко оттуда, в двух, кажется, верстах, впадает в Днепр: оттуда груженые товарами суда опускаются в Днепр и потом снова поднимаются по Днепру до Вязьмы». Таким путем шли в Литву товары из Москвы и с ярмарки в Холопьем городке (на устье Мологи). Герберштейн сам ехал этой дорогой из Орши через Смоленск, причем багаж посольства шел на гудах до Вязьмы.⁵

При таком расположении торговых путей немудрено, что деревянная посуда, которую выделывали калужские кустари, шла за границу, в ту же Литву. Что же касается социального удельного веса московских людей XVI в., заинтересованных в коммерции, то вот какой анекдот, лет 40 спустя, случился с англичанами, тогда уже открывшими путь в Россию через Белое море. «Перед приездом Бауса (посла Елизаветы) в Москву голландская компания хлопотала об уничтожении торговых льгот, данных англичанам московским правительством, и приобрела себе в Москве друзей — Никиту Романова (NB. Родоначальника романовской династии. — М. П.), Богдана Бельского и Андрея Щелкалова, ибо, кроме ежедневных подарков этим советникам царским, голландцы заняли у них столько денег по 25 процентов, что платили одному из них ежегодно по 5.000 рублей; английские же купцы не имели в это время при дворе ни одного доброжелателя».⁶

Итак, акционерами голландской компании, торговавшей в России при Иване Грозном, были царский шурин, очередной царский фаворит и министр иностранных дел. Компания — хоть бы любому теперешнему «культурному» государству! Но англичане скоро нашлись, и немного лет спустя акционерами их компании были Борис Годунов — фактический царь, — и Федор Иванович — царь номинальный; после этого конкуренции голландцев они могли, пока что, не опасаться.

Когда мы, среди всего этого, узнаем от авторитетнейшего тогдашнего церковного проповедника, что его современники пренебрегали земледелием и думали только о торговле, когда мы слышим, что другое, еще более знаменитое духовное лицо, протопоп Сильвестр, царский духовник, своего рода Распутин — только менее декадентского пошиба, чем наш современник, — правильно организовал коммерческое образование, и многие его воспитанники «торговали в различных странах всякими товарами», нас это уже совершенно не удивляет. Нам остается только привести пару примеров, показывающих, как близка была к коммерческому миру сама государственная власть — и как тонко разбирались носители этой власти в делах этого мира.

В 1572 г. Грозный принимал в Александровской слободе посла Елизаветы Дженкинсона. Жалуясь на предшественника последнего Рандольфа, царь говорил: «Все его речи были о купеческих делах, а о наших делах он ничего не говорил. Мы знаем, что нужно выслушивать речи о купеческих делах, так как они опора нашей государственной казны; но сперва нужно установить дела государей, а потом уже купцов».

Грозному в этот момент крайне важен был политический союз Англии, а Елизавета упорно держалась на линии «торговых сношений». Ему нужно было де юре, а она ему предлагала де факто. Но огромное значение этого «де факто» Грозный великолепно понимал, как видно уже и из только что цитированных его слов и еще больше из того, что он же говорил четыре года спустя следующему английскому агенту, Даниилу Сильвестру. «Мы хорошо помним, сколь полезны для Англии товары наших стран; в особенности же дозволение нами, чтобы англичане строили дома для делания канатов (что воспрещено всем другим народам), не только прибыльно для купцов, но и весьма выгодно для всего английского государства. Если мы не встретим в будущем в нашей сестре более готовности, чем ныне, то все это, а также и все остальные льготы будут у них отняты, и мы эту торговлю передадим венецианцам и германцам, от которых они (англичане) получают большую часть тех товаров, которые нам доставляют».⁷

Если царские приближенные были акционерами, то сам царь годился в директора акционерной компании. И когда этот хитрый московский кулак, достойный потомок Ивана Калиты, схватился за первый попавшийся предлог, чтобы напасть на развалившийся ливонский орден — и захватить себе порт, а то и порты на Балтийском море, то это нас уже может удивить всего менее. Царь торговой страны — а такой было московское государство XVI в. — не мог поступать иначе.

А для того, чтобы биться за торговые пути, нужно было и стрелецкое войско, и позже солдатские и рейтарские полки, в этом Троцкий вполне прав. Неправ он в том, что выводит все это из медленного экономического развития и отсталости Московского государства. Дело не в отсталости, а в том, что это была новая страна, захваченная развитием торгового капитализма, и что ей приходилось отбивать себе место на солнышке у более старых, прочно укоренившихся конкурентов. Для этого русскому торговому капиталу пришлось сковать страну железной дисциплиной и выработать настоящую диктатуру. Воплощением этой диктатуры торгового капитала и было московское самодержавие.