Кончаю…

¹

В наказание за то, что я не дал исчерпывающего ответа на его фельетоны, Троцкий решил мне не отвечать вовсе.

В самом деле, в его последней заметке («Пароход не пароход, а баржа», «Правда» от 7 июля) по существу моего фельетона (в номере от 5‑го) нет ни звука, если не считать пары презрительных строк в конце о «цитатах из Маркса, неизвестно зачем приведенных» (! всякому человеку ясно, что в этих цитатах суть моего ответа Троцкому. Или он хочет этим сказать, что он эти цитаты и без моего напоминания великолепно знает? В этом я нимало не сомневался, но не имел права предполагать, что все читатели «Правды» знают Маркса наизусть).

Чтобы показать, что я человек учтивый и приличия понимаю, я готов последовать примеру Троцкого — и по существу его нового фельетона тоже ничего не говорить. Тем более, что и говорить нечего. Когда Троцкий с чрезвычайной обстоятельностью доказывает, что Россия шла не в голове, а в хвосте экономического развития Европы, то я не знаю, с кем он спорит, только не со мной. Когда он уверяет, что его «внеклассовая» схема привела его не только к пониманию, но и к предвидению Октябрьской революции, то это тоже его личное дело. Само по себе ничего нет невероятного, что, исходя из ошибочных предпосылок, люди нечаянно получают объективно ценные результаты: основываясь на ошибочных расчетах Тосканелли, Колумб отправился открывать дорогу в Индию — и открыл Америку. Но, кажется, Колумб не сердился потом на людей, которые доказывали, что Тосканелли был плохой математик. По крайней мере мне нигде не доводилось читать об этом.

Как бы то ни было, кончает Троцкий категорическим утверждением, что существования «баржи» (т. е. купеческого капитала Московской России?) он «не только не отрицал, но всемерно выдвигал. Я отрицал только тождество баржи и парохода».

Т. е. Троцкий отрицал, что московское «первоначальное накопление» шло впереди западноевропейского! Но это опять совершенно напрасная растрата энергии. Ни одному человеку никогда не приходило в голову сомневаться, что в Москве не было ни Медичи, ни Фуггеров, и что все петровские «прибыльщики» в подметки не годились одному Кольберу. Важно то, что в Москве аналогичные явления, хотя в более примитивной форме, тоже были, — и что именно ими, а не «натуральным, следовательно, самодовлеющим характером русского народного хозяйства» нужно объяснять такие факты, как «возникновение русского государства» (точнее — «московского самодержавия», ибо Рюрик с братьями нас конечно не интересуют).

Но и в вопросе о «примитивности» Троцкий готов как будто несколько уточнить свою схему и подчеркивает теперь, в своей старой характеристике Московского государства, уже «недостаточную примитивность» сего последнего.

Если все это означает, что мы на пути «к познанию исторической истины» — в добрый час. Я вполне готов «на этом кончить», что касается нашей газетной полемики по крайней мере. Но не зарекаюсь когда–нибудь, не в виде газетного фельетона, а в более «тяжелой» форме, объяснить интересующимся, как возникла та «внеклассовая» схема, которая сыграла в исторической экскурсии Троцкого роль расчетов Тосканелли. Это собственно прямая обязанность русского историка–марксиста. В очень элементарной форме я эту обязанность уже выполнил, и даже дважды (в одном из очерков, помещавшихся в старой «Борьбе» Троцкого, 1914 г. и в дополнительной главе II части «Сжатого очерка»). Но сюжет такой, что им не грешно заняться пристальнее.