Товарищи! Я имею честь приветствовать Давида Борисовича от такой вереницы учреждений, что перечислять их всех не берусь, потому что это произведет комическое впечатление. Целый ряд крупнейших учреждений нашей страны не мог найти оратора, хотя бы с таким голосом, чтобы он наполнил эту маленькую аудиторию. Меня наверно не слышно в дальних рядах. Кроме того, атмосфера, которую нам создали своим любезным содействием товарищи фотографы, такова, что было бы садизмом заставлять вас в этой атмосфере пребывать больше, чем нужно, а кроме того, не скрою от вас, что я с колоссальным интересом жду выступления самого Давида Борисовича и стремлюсь приблизить этот момент возможно скорей.
Товарищи, что мы ценим в Давиде Борисовиче больше всего, мы, — не скажу, ученая каста, этого нет, но люди ученого цеха, научные работники, — мы ценим то,. что это научный работник, не прошедший никакой правильной школы и сделавшийся, несмотря на это, мировым ученым по признанию не только наших кругов, но по признанию наших врагов, — вот, что нам особенно ценно. В нашей партии есть некоторое количество бывших профессоров и приват–доцентов, которым стыдно стало сидеть на кафедре буржуазной школы и которые променяли эту кафедру на революционное подполье. В нашей партии есть гораздо больше ученого молодняка, который достиг кафедры уже в период диктатуры пролетариата, но в нашей партии буквально единицами насчитываются люди, которые прошли свой аспирантский стаж в камере одиночной тюрьмы. Таких людей единицы, а мировой ученый среди них только один — Давид Борисович Рязанов. Других я не знаю. (Аплодисменты.)
Тут все ценно, товарищи. Ценно, во–первых, то, что вовсе не нужно просидеть бесчисленное количество штанов в разных ученых учреждениях для того, чтобы стать действительно мировым ученым. Денно еще больше, конечно — это признание творческой силы революции, которая может создать не только бойцов на баррикадах, не только бунтарей, не только революционеров–практиков, но и своих настоящих ученых, которых признают и наши противники (употребляю наиболее мягкое слово сейчас, вместо слова враги — сейчас вы поймете, почему я перешел на более мягкие термины).
Мне кажется, я не нарушу никакой особенной тайны, если скажу, что Д. Б. был единственным нашим ученым, которого старая ленинградская Академия наук соглашалась принять в свою среду раньше всяких наших общественных кампаний.
Рязанов. Не компрометируйте меня, пожалуйста.
Покровский. Я, товарищи, вовсе не думаю этим компрометировать Давида Борисовича, ибо должен сказать, что наступает в истории момент, когда не признать человека нельзя. На наших глазах произошел в 1929 г. такой случай с Францом Мерингом. Десять лет прошло со времени смерти Франца Меринга, и буржуазные газеты признали, что это настоящий крупный ученый, что это человек, имеющий колоссальные научные заслуги. Во всяком случае, наступает момент, когда даже и буржуазная наука начинает признавать ученого–революционера, и то, что Франца Меринга признали через 10 лет после его смерти, а Давида Борисовича… (Рязанов: А Рязанова за 20 лет до смерти)… я думаю, за 40, Давид Борисович, и никак на другом не помиримся.
Это, конечно, факт глубоко знаменательный. Вот почему приходится особенно жалеть, что такая яркая и сильная фигура, воплощающая революцию в науке, эта фигура не появляется на международных научных конгрессах. Я сколько раз убеждал Давида Борисовича выступить, но он в сущности очень скромный и застенчивый человек, хотя эти эпитеты как будто не идут к нему, и он упорно отказывался. Я надеюсь, он выступит, если мы его убедим… Я заканчиваю свое приветствие пожеланием, чтобы Давид Борисович работал в том направлении, в каком он начал работать, еще по крайней мере 40 лет. Что касается его 60-летия, то тут, несомненно, есть какое–то астрономическое недоразумение, которое, вероятно, может разъяснить теория относительности. Но так как я не специалист, то я предоставляю слово физикам, которые, вероятно, объяснят, как это могло случиться. (Аплодисменты.)
